Лета 7071

– Милуй, господе… дева святая и Никола-угодник! – праведнически прижал руку к груди и закатил глаза Левкий. – Идеже сыскати мне селику мошну? Солнце преложится во тьму и луна в кровь, преже обрящется се гобьзие[79] у мя!

– Заскряжничал чернец, – сказал Иван Владимиру. – Писание помянул!.. Второго дня от меня перстень с яхонтом пристяжал, а Лазарем прикидывается!

– Перстень – дар, государь! То мне в радость, а не в мошну.

– Вот лис! Ладно, мы с братцем складемся на молитву о воинстве нашем.

– Дозволь мне своею казной отдать сию милостыню? – попросил Владимир. – На святое дело – мне в радость!

– Ну, изволь, братец, изволь! – согласился Иван.

Владимир поклонился Ивану и ушел вместе с Левкием.

– В оторопи князь, будто кипятку хватил, – с насмешливой подозрительностью сказал Михайло, лишь за ними затворилась дверь. – С чего бы сие? Уж не притаил ли чего за душой да страшится теперь за свою утайку?

– Тебе что за дело до его души? – грубо и резко спросил Иван, распечатывая грамоту под черной печатью. Черными печатями скреплялись грамоты Посольского приказа. – Не на Ваську вон – на царский род умышляешь! Смел больно стал… Из крина[80], поди, набрался смелости?

Михайло затаился под стеной, как напроказивший щенок, и настороженно следил за Иваном, который медленно раскручивал грамоту и, казалось, ждал от него или оправдания, или просьбы о прощении, но Михайло молчал – он не посмел даже просить прощения.

Грамота первой же строкой захватила Ивана. Висковатый писал ему об известиях от Нагого, который доносил из Крыма, что встретили его в Бахчисарае хорошо и когда он шел к хану и от хана, то зацепки ему не было никакой. Ни встречники, ни придверники о пошлинах не поминали, и мурзы и бей посохов перед ним не метали, а кто и метнул, он того посоха не переступал, дабы не давать лишних подарков, кроме тех, что были посланы с поминками. Еще Нагой доносил, что как раз в его приезд пришли в Бахчисарай от польского короля большие поминки – тридцать шесть телег со всякою рухлядью, и что хан стал торговаться с королевскими послами, говоря им, что у него сидит московский посол, приехавший просить мира, и ежели король не станет ему слать вдвое от того, что прислал, то он замирится с московским государем и будет вместе с ним Литву воевать. «А ему, Нагому, – писал Висковатый, – через те королевские подарки хан рек: “Король мне дает казну и поминки ежегод, а государь ваш со мною бранится и казны и поминков, как было при прежних государях, не посылывает. Ежели Государь ваш хочет со мною дружбы, то пусть дает мне казну, как давал Саип-Гирею царю, да и ту мне казну дает же, что мне король дает, да и сверх королевой казны поминки дал бы, а ежели не даст мне казны и поминков, то мне с государем вашим для чего мириться и королеву казну для чего терять?”»

«Ах, Гирей-бусурман! – отвлекся Иван на минуту от грамоты. – От короля поминки достал, теперь от меня достает, чтоб прикласть да расчесть: кто щедрее, с тем и мир ладить. Что-то ты возречешь, бусурманин, коль прознаешь про Полоцк? Королю твоему, то уж верно, не до поминков станет!»

«Нагой хану отвеша, – принялся читать дальше Иван, – как велено было по указу нашему и по памяти[81], ему приданной, так рек: “Государю моему казны к тебе не присылывать, и в пошлину государь наш никому не дает ничего. Государь наш дружбы не покупает. Станется между вами доброе дело, так государь наш тебе за поминки не постоит”. На том ответе, – писал далее Висковатый, – мы, государь, пред ханом в твердости постояли и честь государскую соблюли, како достойно нам соблюдать, всея Русии самодержцу, царю казанскому и астороханскому и иных многих земель государю, обаче, государь, стоять на том неотступно негоже, понеже пишет Нагой, что прослышал он от ханских людей, что турский хункер[82] присылывал осенью к Девлет-Гирею чауша с наказом к весне запас готовить и лошадей кормить, а по весне идти на Асторохань. Нам от того хана отворотить надобно всякими пригодами[83], да чтобы на мир затравить, покуда хан любезнив подаркам, нарядить Нагому сулить хану поминки и слать те поминки с послами непременно».

Иван обозлился на совет Висковатого, отшвырнул грамоту, но, подумав немного, снова взялся за нее, нашел то место, где Висковатый писал о присылке к Девлет-Гирею турецкого посланника, перечитал и, – пересиливая уязвленное самолюбие, подумал: «Твоя правота, дьяк… Умен ты, дьявол! Хоть секи твою башку – так умна! Прельстят тебя мои враги – в самое сердце нож вонзишь! Пожалую я тебя поместьями Шаховского, токмо все едино верность не купишь! Кабы душу твою я так разумел, как разумею твой ум. Душой ты не убог – то видно… При таком уме душа глубока… Да что там, в той глуби?»