Летающая В Темных Покоях, Приходящая В Ночи

Скупых людей, конечно же, на свете немало. И среди яворицких евреев такие тоже имеются. Но реб Хаскель и жена его Ривка выделялись даже среди них. И не потому вовсе, что были скупее, а потому что, при всей скупости своей и жадности, никак не могли обустроить свою жизнь должным порядком. И торговля у них поэтому шла ни шатко, ни валко: скупость заставляла чету Сандлеров брать у перекупщиков такие старые краски и такие облезшие щетки, которые мало кто покупал. Или вот, взять, к примеру, «деньги для нищих», «кабцн гелт». Известно, что миллионеров в местечке нет, откуда им взяться? Но заповедь благотворительности никто не отменял, верно? Самая мелкая монета — полушка, четверть копейки. Меньше нищему не подашь. А ведь и полушка для иной семье — серьезная трата, есть ведь семьи, что на полушку день кормятся. Как тут отдать? И не отдать нельзя. Так что в чьей-то умной голове когда-то родилась идея «денег для нищих». Их делал из кусочков картона старый кантор Пинхас. Каждый такой кусочек соответствовал третьей части полушки — так постановил рабби Леви-Исроэл: менее трети от полушки подавать нельзя. Вот эти-то картонки и назывались «деньгами для нищих». И вот приходили к старому Пинхасу яворицкие евреи и покупали у него «кабцн гелт», по три картонки за полушку. И подавали нищим такие картонки. Нищие же потом шли к тому же Пинхасу, отдавали ему пожертвованные картонки, а в обмен кантор отдавал им настоящие деньги, по той же цене — полушку за три картонки. И все были довольны.

Так вот, наш моэль всякий раз, приходя к Пинхасу и принося полушку, слезно уговаривал шамеса разрезать картонку не на три, а на четыре кусочка. Пинхас, ясное дело, отказывался. И приходилось ребу Хаскелю покупать так же, как остальным — по три «нищие денежки» за четверть копейки. При этом он так громко стонал и вздыхал, что со стороны могло показаться — сейчас человек упадет без чувств, и смерть его окажется на совести у кантора. И реб Пинхас сам хватался за сердце, шумно дышал и закатывал глаза, а после прогонял реба Хаскеля с пожеланием никогда не зарабатывать больше четвертой части от полушки. Правда, потом сам же стыдился пожелания и просил Господа не обращать на его слова внимания.

А уж внешне и подавно выглядело семейство Сандлеров будто парочка нищих — в латаных-перелатаных, утративших цвет одеждах, в облезших и разбитых сапогах. И никто, даже сам рабби Леви-Исроэл, не мог сказать: скупость ли порождена нищетой — или же, напротив, скупость достигла таких размеров, что сама породила нищету.

Но вот чего не отнять было у Хаскеля, так это искусства, с которым он делал брис[23] еврейским мальчикам. И потому известность его простиралась далеко за пределы родного местечка, а о скаредности знали только соседи. За мастерство, с которым он совершал заповедь, дарованную евреям, многие закрывали глаза на прочие его качества.

— Всякий знает, что скаредность — грех, — толковал Мойше-Сверчок, яворицкий корчмарь. — Но не нам его судить. За его скупость Всевышний, да будет благословенно Его Имя, не дает им детей. — Говоря так, корчмарь тяжело вздыхал, ибо и его не сподобил Господь потомством. И то сказать, по части скупости (да и иных грехов) Сверчок недалеко ушел от Хаскеля Сандлера.

Однажды осенью, вскорости после великого праздника Сукес[24], возвращаясь из синагоги с шахарис — утренней молитвы, — моэль заметил у своего дома богатый экипаж, запряженный четверкой горячих вороных коней. Едва реб Хаскель тронул калитку, как из экипажа буквально выпорхнул ему навстречу молодой человек, одетый столь богато, что реб Хаскель обратился в камень от изумления. Только стоял и смотрел на золотую цепочку, на соболью шапку, на перстень с бриллиантом и на массивную трость с золотым набалдашником. «Ротшильд», — подумал реб Хаскель и едва не лишился чувств.

— Здравствуйте, реб Хаскель! — воскликнул Ротшильд. — Слава Богу, мы вас дождались! — И он начал взволнованно трясти руку яворицкого моэля, да так энергично, что у бедного Хаскеля голова задергалась, а зубы застучали. Хаскель осторожно высвободил свою руку из энергичной руки неизвестного Ротшильда и поинтересовался:

— А что за дело у вас до меня, молодой человек?

При этом он тайно надеялся, что «Ротшильду» позарез понадобились краска, известка, а также малярные кисти и щетки. Он уже даже прикинул, сколько и почем можно будет всучить этому богачу залежалый товар и на сколько копеек завысить для начала цену. «Почему нет? — подумал Хаскель. — Ротшильд тоже иногда делает ремонт в своем доме».

Но надеждам не суждено было сбыться.

— Какое же может быть дело к моэлю? — всплеснул руками Ротшильд. — Сын у меня родился, нивроку, почти десять фунтов, карапуз! — И он радостно захохотал. — И аккурат неделю назад. Так что надо бы сделать то, что положено делать новорожденному на восьмой день, верно, реб моэль? — Ротшильд ткнул локтем реба Хаскеля в бок и весело ему подмигнул. — В общем, реб Хаскель, берите-ка свои, как говорится, инструменты, да и поедем.