Летающая В Темных Покоях, Приходящая В Ночи

У Виктора странным образом заныло сердце, когда он услышал это имя. Тотчас на ум пришли слова корчмаря при виде автопортрета. Он покосился на свою работу, по-прежнему стоявшую на мольберте, но на всякий случай укрытую от посторонних взглядов. Раввин проследил за его взглядом. Видимо, ему хотелось взглянуть на картину, однако он воздержался от просьбы и только негромко кашлянул. Виктор криво усмехнулся и воскликнул со смехом несколько искусственным, с деланным весельем:

— Уж не хотите ли вы сказать, уважаемый рабби, что все предметы, которые принадлежали покойному, следует хоронить вместе с ним? Я читал, что именно так поступали язычники в глубокой древности. У скифов, а еще раньше у египтян существовал обычай класть в гробницу все то, чем покойный пользовался при жизни. Конечно, такой обычай — благословение для археологов, но сейчас ратовать за это кажется мне не только архаизмом, но и кощунством!

Раввин недовольно фыркнул:

— Глупости какие вы говорите, реб Велвл! При чем тут древние язычники? Неужели вы считаете, что я ратую за возвращение языческих обрядов? Избави Бог! Я говорю лишь, что с предметами, принадлежавшими покойным, следует обращаться осторожно. И желательно все-таки знать — как и почему они попали в ваши руки. Ничего не бывает случайно в нашем мире, реб Велвл.

— И что же вас так смущает в этом зеркале? — спросил господин Байер с любопытством. — Кроме того, что оно некогда принадлежало покойному Ицику Московеру?

Раввин пожал плечами.

— А вот хотел бы я знать, — ответил он уклончиво, — хотел бы я знать: почему вдова Ицика так задешево продала это зеркало старьевщику? И почему старьевщик вам продал его тоже задешево? Я, конечно, не большой знаток, но вы же сами говорили: одна рама здесь стоит рублей десять-пятнадцать. Значит, в десять раз дороже, чем все зеркало! А? Вас это не смущает? Знаете, реб Велвл, на вашем месте я постарался бы узнать, почему Мотл взял с вас такую низкую плату.

Художник рассмеялся, на этот раз искренне.

— Рабби, — сказал он, — вы хотите, чтобы я пошел к Глезеру? И сказал ему: «Реб Глезер, вы с меня мало взяли, а почему?» Думаю, он ответит: «Реб Велвл, вы совершенно правы, и раз уж вы заговорили об этом сами — ладно, доплатите мне еще сто рублей!»

Раввин пожал плечами. Лицо его оставалось серьезным.

— Знаете, — сказал он после долгого молчания, во время которого веселость господина Байера успела пройти, — знаете ли, господин Байер, я осторожно отношусь к тем, кто за добротную дорогую вещь просит маленькие деньги. Ни Мотл, ни Фейга Московер никогда и нигде своего не упустят. И ежели Фейга отдала за гроши, а Мотл почти ничего не набросил, значит, есть в этом зеркале какой-то изъян. Вы так не думаете, реб Велвл? Краденое продают дешево. Контрабанду продают дешево. Это зеркало, наверное, ни то, ни другое. Но… Краденое продают задешево, чтобы поскорее от него избавиться. Вот и от зеркала этого хотела она поскорее избавиться. А почему?

— А почему? — эхом отозвался художник.

Раввин покачал головой.

— А вы у нее спросите. Мне она не ответила. Но смутилась, когда я спросил ее об этом, очень смутилась.

— А вы спрашивали? — удивился Байер.

— Спрашивал. — Раввин кивком попрощался с Виктором и неслышно вышел из комнаты.

Оставшись один, художник раздумчиво прошелся по комнатке, слушая, как скрипят под ногами половицы. И Сверчок, и раввин внесли в его мысли некоторое смятение. Более всего смутил его тот факт, что в его собственном незавершенном автопортрете корчмарь усмотрел черты Ицика Московера — того самого, кому, по словам раввина, принадлежало зеркало.

— Чертовщина… — пробормотал Байер. — Экое невежество дремучее, прости Господи… Язычество поистине, что бы вы там ни говорили, господин раввин. Самое что ни на есть язычество.

Ему было вполне понятно, что на самом деле корчмарь от раввина уже знал, что зеркало принадлежало Ицику. Или же, наоборот, раввин узнал о том от Мойше. Ну, а дальше впечатлительному и суеверному корчмарю немедленно померещился в автопортрете постояльца зловредный покойник.

Сделав такой вывод, художник выбросил из головы некоторые смущавшие его мысли и принялся набрасывать на плотном листе бумаги композицию будущей картины. Те несколько этюдов, которые он сделал в синагоге благодаря неохотному разрешению рабби Леви-Исроэла, его не устраивали. Слишком декоративно выглядела на них синагога, слишком напоминала сцену бима — возвышения в центре. Слишком ярким казалось золото переплетов.

— Да-да, — сказал он негромко с нарастающим раздражением, — все получается слишком. Слишком много «слишком», черт возьми!

Он спрятал этюды в папку, нимало не заботясь о том, что краска на одном из них еще не просохла и немедленно смазалась. Спрятал папку в чемодан, закрыл альбом.

Вечер между тем перешел в ночь. Глубокие черные тени погрузили комнату в темноту. Байер не стал спускаться вниз — отчего-то ему расхотелось ужинать. Он сидел в кресле, размышляя о будущей картине.

Вернее, пытался размышлять. Никак не удавалось ему выбросить из головы сказанное раввином.