Летающая В Темных Покоях, Приходящая В Ночи

— Ицик Московер… — пробормотал он раздраженно. — Вот ведь черт знает что… Знакомое имя… Ицик… — Байер замолчал.

Комнату освещал лунный свет, вполне яркий сегодня — настолько даже, что можно было бы читать. Снизу доносились громкие голоса завсегдатаев корчмы.

Байер взял из папиросницы папиросу, задумчиво постучал гильзой о ноготь большого пальца. Продул папиросу, крепко сжал зубами и зажег спичку.

Он вздрогнул, когда в зеркале вспыхнул яркий огонек — отражение зажженной спички. Прикурил, поднялся из кресла, неторопливо пошел к окну. Но вдруг свернул под действием странного импульса и приблизился к зеркалу.

Тотчас в комнате потемнело. Оглянувшись, Байер увидел, что на луну наползла большая косматая туча, полностью скрывшая небесное светило.

Словно испугавшись внезапной темноты, разом смолкли голоса внизу.

В полной темноте и тишине стоял Байер перед зеркалом — смутно угадывавшемся прямоугольнике на стене. Огонек папиросы бросал слабые красные отсветы на лицо.

Вскоре размышления его стали менее четкими; он погрузился в состояние, близкое к полудреме, когда границы между реальностью и видениями размываются, но не окончательно.

Сигарета погасла.

В этом состоянии Виктор-Велвл провел неопределенно долгое время; неясные воспоминания о прошедших днях сменялись мутными картинами более далекого прошлого, вдруг всплывавшими в памяти.

И вдруг одна картина, четкая и яркая, словно вспышка, озарила его дремоту.

Он наконец-то вспомнил человека, которого встретил на кладбище, у могилы родителей. Человека, который заговорил с ним — и говорил странными намеками, недомолвками. Виктор видел его так же четко, как тогда. Плотный, хмурый, с низким, поросшим жесткими черными волосами лбом, мясистым носом и маленькими глазами. И с неестественно-яркими красными губами, в уголках которых вечно собиралась слюна.

Но именно сейчас, погружаясь в сон, Виктор отчетливо вспомнил, почему человек тот показался ему знакомым — и почему он обращался к художнику с такой фамильярностью.

Ибо в чертах этого взрослого человека проступили вдруг черты маленького мальчика, жившего некогда по соседству. Мальчика, с которым Велвл Байер часто играл в детстве.

И которого звали…

— Ицик Московер! — Толстые губы шевельнулись и растянулись в улыбке — недоброй и одновременно льстивой и заискивающей. — Ну да, это я. Что ж ты меня не узнал сразу, Велвеле? Или не захотел узнавать? — Он покачал головой и шутливо погрозил коротким пальцем. — Велвеле, Велвеле, что ж ты вернулся? Кому ты здесь нужен? Как я счастлив был, когда ты уехал. Как я тебя ненавидел, ты же был всеобщим любимчиком, не то, что я. Ты был талантливым, умным, добрым. А я — тупым, ленивым, жадным. Я ведь еще в детстве потихоньку занимался тем, чем потом стал заниматься всерьез, — давал деньги в рост. Помнишь, да? И вдруг ты уехал! — Ицик захохотал и радостно потер руками. — И тебя стали называть «мешумэд»[31]! Да, я знаю, ты не крестился, но все считали именно так! Родителей твоих жалели. Но главное: Фейга! Фейгеле, моя красавица, вышла за меня, жадного ростовщика, а не за тебя, щедрого умника… — Тут выражение лица Ицика, с каждым мгновением казавшегося Велвлу все более знакомым, изменилось. Он помрачнел, глаза его засверкали злобой. — И вдруг ты приехал. Зачем? Ты захотел вернуться? — Ицик злорадно усмехнулся. — Но ты совершил ошибку. И сам не знаешь, какую. Ты еще пожалеешь об этом. Ха! Ха!

Тут тьма, залившая комнату — или пространство сна художника — сгустилась настолько, что и фигура злорадно фыркающего Ицика Московера тоже исчезла.

Однако при этом Велвл чувствовал, что кто-то невидимый, темный все еще находится рядом с ним. Байер не мог шевельнутся — словно невидимая прочная паутина опутала его по рукам и ногам.

Вдруг он почувствовал странное покалывание в руках — словно от долгого и чрезмерного напряжения. Папироса внезапно погасла. Велвл почувствовал, как сердце его охватывает страх. В темноте привиделось ему движение — от зеркала к нему. Он отступил на шаг, еще на шаг… и уперся затылком в спинку кресла.

Тотчас комнату залил лунный свет, сквозь тишину прорвались снизу веселые голоса.

— Фу ты, в самом деле, — пробормотал он, — приснится же такое…

Но это был не совсем сон, понимал Байер. Он ведь в самом деле вспомнил Ицика Московера, соседа своего и друга-соперника по мальчишеским проказам. И Фейгу вспомнил он, девушку, жившую неподалеку, на Малофонтанной.

И вспомнил он, что Ицик был единственным, с кем Велвл поделился планами побега из Явориц в Москву, планами учебы на художника. Ах, как азартно поддерживал в нем друг Ицик это желание. Как подталкивал к скорейшему отъезду!

Неужели из-за соперничества?

— Почему бы и нет? — пробормотал Байер. — Почему бы, в конце концов, и нет?

Тут он снова подумал о Фейге. И понял, что непременно посетит ее завтра.

— Хотя бы с тем, — сказал он вслух, иронизируя над самим собой, — хотя бы с тем, чтобы узнать, почему она столь дешево продала такое дорогое зеркало.