Летающий джаз

Мария молчала. Она не сотрудничала с фашистами, она только мыла тут полы, чтобы выжить и не дать умереть своей дочке от голода, когда такие герои, как этот майор, первыми бежали из города от наступающих немцев. Но теперь этот Козыкин мог пришить ей что угодно, его власть, раз он сидит и курит под портретом Сталина, как когда-то под таким же портретом курил красный комиссар Семен Кривонос. А после на той же стене висел портрет Гитлера, и под ним хозяйски сидели сначала гебисткомиссар Панас Гаврилюк, а потом гебисткомиссар Брененко, и была их гитлеровская власть. И вот опять Сталин, и снова его, сталинская, власть над судьбой Марии Журко… Господи, до каких же пор?

Ожидая ее ответа и положив правую руку на стол, Козыкин властно застучал указательным пальцем по столешнице.

Но, глядя на этот палец, Мария продолжала молчать.

— Хорошо, садись, — приказал Козыкин. — Садись, садись, не бойся.

Мария принужденно села на край гнутого венского стула, чудом уцелевшего после советской бомбежки.

— Я даже знаю, с кем ты спишь из американцев, — усмехнулся Козыкин.

Интересно, от кого он знает, вяло подумала Мария. За пятнадцать лет, прошедшие с момента раскулачивания Горбовки и гибели ее мужа, она устала бояться — сначала красных комиссаров, потом фашистских комиссаров, а теперь снова…

— Но я могу закрыть на это глаза и забыть твою службу на немцев, если ты подпишешь обязательство сотрудничать с нами. Ты поняла?

Мария, не мигая, смотрела ему в глаза. Что ему нужно? Да, ей тридцать три года, и этой весной она ощутила в себе такую жажду жизни и секса, что по ночам ноги выламывало, а руки сами тянулись в промежность. И как раз в это время — новое чудо: работа на кухне штаба Перминова — Кесслера, возможность досыта кормить свою дочку и… да! роман с американским майором технической службы Стивеном МакГроу. И что? «Почему нет?», как спрашивает Стивен, который прекрасно, как сын русских эмигрантов, говорит по-русски. Ведь мы же союзники!

Козыкин встал. Загасил в пепельнице окурок папиросы, подошел, обойдя стол, к Марии со спины и положил руки на ее плечи. Даже сквозь ткань сарафана она почувствовала, что у него потные ладони. А ведь май за открытым окном, утренняя майская прохлада. Мария замерла. Что он сделает дальше? Если полезет к ней за пазуху, к грудям…

Нет, не полез. А пахнув запахом пота и табака, перегнулся через Марию к столу и, плечом пригнув ее голову, достал чистый желтый лист бумаги и перьевую ручку, придвинул их к Марии. Затем, после паузы, чуть выпрямился и, все еще налегая на Марию вонючим телом, приказал:

— Пиши! Пиши, я те говорю! Хуже будет!

(А от Стивена так вкусно пахнет каким-то освежающим мылом, мятой и шоколадом…)

Мария взяла ручку, макнула перо в чернильницу, занесла ее над бумагой.

— То-то… — сказал Козыкин. — Пиши. «Я, Мария Журко…»

Мария написала.

— «…обязуюсь сотрудничать с Полтавским управлением СМЕРШ и лично майором Козыкиным и докладывать ему обо всем, что происходит в штабе строительства американской авиабазы». Написала? Распишись. — И когда она расписалась, Козыкин снова, уже по-хозяйски спокойно положил руки на ее плечи. — Запомни, дорогая. Меня интересует абсолютно все, что там происходит и, особенно, отношения Перминова и его заместителей Ковалева, Щепанкова и Уфимцева с Кесслером и другими американцами. О чем они говорят, как, когда и сколько выпивают. Когда встают и когда ложатся, с кем ложатся. Буквально все. Договорились?

Мария отодвинула лист бумаги со своим обязательством. Конечно, она знала кое-что о работе Кесслера и Перминова. Например, когда началась укладка ВПП стальными плитами, Кесслер и Стивен МакГроу сказали Перминову: «Почему ваши укладчицы работают по двенадцать часов в день? Разве не лучше организовать их работу в две смены по восемь часов?» Перминову понравилась эта идея, и женщины стали работать в первую смену с четырех утра до двенадцати дня, затем час перерыв, и те же женщины во вторую смену еще восемь часов.

Но Мария, конечно, не стала закладывать Перминова.

— Я могу идти? — спросила она Козыкина.

— Иди. — Он убрал руки и позволил ей встать. — Но запомни: все твое прошлое у меня вот здесь, в кулаке. Тебе это ясно? Придешь через три дня, и не утром, а вечером, когда стемнеет. Не для того, о чем ты подумала, нет. А чтоб поменьше народу видело, что ты сюда ходишь. Все, свободна.

Козыкин отступил в сторону и позволил ей выйти из кабинета.

Чувствуя подступающую тошноту, Мария спустилась по еще не крашенной деревянной лестнице и вышла на улицу к часовому и зеленому тупорылому трофейному автобусу, который теперь постоянно стоял перед входом в НКВД.