— Я уже думал про это, — отозвался Юлька. — Но знаешь, по-моему, от радости ничего плохого быть не может… Женя…
— Что?
Юлька вздохнул, повозился и сказал совсем негромко:
— Мама меня называла знаешь как? «Сокровище»… Иногда хорошо так, ласково, а иногда: «Ну-ка, сокровище, покажи дневник…» Но все равно хорошо…
Он, кажется, улыбнулся в темноте и снова заговорил:
— А я, когда маленький был, не знал, что такое «сокровище». Маму спросил, а она говорит: «Это разные драгоценности, которые сперва спрятали, а потом откопали…» Я говорю: «А где ты меня откопала?» Она как начала хохотать… А потом я спросил: «Значит, я драгоценность?» А мама: «Конечно, драгоценность. Цена — одна полушка…» А я не знал, что такое полушка…
— Это денежка старинная. Полкопейки, да?
— Меньше. Полкопейки — это грош, а полушка — половинка гроша… Только я тогда думал, что полушка — значит «пол-ушка». Ну, половина уха. И давай придумывать: «А почему не полноса? Почему не ползуба?» А мама говорит: «Красная цена — полхвоста»… Мы тогда с ней так хохотали…
Я засмеялся. И мне показалось, что Юлька тоже смеется. Но почти сразу я понял, что он вздрагивает и всхлипывает от слез.
— Да ты что, Юлька… Ну, не надо. Мы же скоро вернемся, честное слово!
Потом я замолчал, чтобы не разреветься самому. Закусил губу и слушал, как Юлька постепенно успокаивается.
Юлька вздохнул, и вздох этот был очень длинный и какой-то прерывистый, словно мы ехали в тряской тележке.
Наконец Юлька сказал:
— У меня всегда так: если слезы подкатят, ничего не могу поделать… У меня такой характер слабосильный. Наверно, потому, что имя девчоночье.
— Какое же оно девчоночье, — возразил я, чтобы хоть чуточку его успокоить.
— Конечно. Ю-у-у-лечка… Так у меня двоюродную сестру зовут.
— При чем тут сестра! А Юлий Цезарь? Он, по-твоему, тоже девчонкой был?
— Так это же Цезарь. А я кто? Просто Юлька…
— А я просто Женька… У нас в классе три Жени — я и две девочки. Но я же не говорю, что я девчонка!
— Ты — другое дело. У тебя характер крепкий…
«У меня-то?!» — хотел заспорить я и уже собрался рассказать, сколько раз отчаянно трусил и пускал слезы на этом острове. Но Юлька опять заговорил (и кажется, опять улыбнулся):
— А мою маму тоже зовут Женя… Евгения Степановна… Она в музыкальной школе работает… Я ее иногда до школы провожал, и, как подойдем к школе, все ребята сразу кричат: «Здравствуйте, Евгения Степановна!»
Он как-то вдруг, очень резко замолчал. Может быть, опять подступили слезы?
Чтобы отвлечь его, я быстро спросил:
— А ты тоже учился в музыкальной школе?
— Не… мне медведь на ухо наступил. Я только иногда слова для песенок придумывал, а мама к ним музыку сочиняла… Мы с ней много песенок написали…
Юлька вдруг рывком повернулся ко мне, и я в скользящих лучах луны увидел его тоскливое и встревоженное лицо. Он сказал глуховато и совсем другим голосом. По-взрослому:
— Если мы не вернемся, она же ни одну песню не сможет вспомнить без слез…
— Вернемся, Юлька, — быстро ответил я, чтобы и его успокоить, и себя. — Вернемся. Скоро уже будет юго-западный ветер. Смотри, луна почти полная.
Он опять лег на живот и уперся подбородком в кулаки.
— Женя… А похоже, будто луна в иллюминатор светит, да?
— Похоже…
— Мы однажды с мамой и папой плыли на теплоходе по морю. Из Одессы в Батуми. Иллюминатор в каюте был круглый, и в него вот такая же луна заглядывала… Тихо было, и совсем не качало. Я полночи не спал, все смотрел. Я люблю на луну смотреть… Может, я лунатик?
Я засмеялся:
— Ты же не бегаешь ночью по крышам…
— Не… — сказал Юлька уже повеселевшим голосом. — Я только стихи про луну сочинил. Хочешь, расскажу?
— Конечно, хочу.
Он видимо, застеснялся, сбивчиво пробормотал:
— Ну… они, наверно, не очень складные… Ты не смейся, ладно?
— Да что ты, Юлька! Рассказывай давай.
Он переглотнул и заговорил…
По-моему, это были хорошие стихи. Я их сразу запомнил, хотя вообще-то запоминаю стихотворения с трудом.
И вот теперь я пишу их, как слышал: с разными остановками и ступеньками — как Юлька говорил. И будто снова слышу Юлькин голос: