Летчицы. Люди в погонах

– А теперь не узнать, – повторил он. – За три года отстроились. Вот она, сила коллективная. Исстари известно: если народ навалится, то и враг свалится. Лишь бы не мешали нам, не лезли снова. А то, слышал, будто Черчилль опять против нас в поход собирается? Хороши союзнички, нечего сказать, – и он смачно выругался.

– Запугивают, Михаил Нестерович, запугивают. Атомной бомбой угрожают. Хотят на колени нас поставить, командовать миром хотят.

– Совести у них нет, вот что я тебе скажу. Мы не только свою страну, но и Европу от фашизма спасли. А теперь они нос дерут… – старик ввернул тут такое словечко, что Таня не стерпела, выругала его, и он извинился. Помусолил цигарку, спросил: – Куда же теперь служить поедешь?

– На Урал.

– Женатый?

– Пока нет… Вот за Таней приехал… Она против.

Старик ждал этого разговора, потихонечку подходил к нему, мысленно желая, чтобы они сошлись, а теперь растерялся вдруг, узнав, что дочь против.

– Дело ваше, молодое, – неопределенно проговорил он. – Только мое такое будет мнение. Зря ты, дочка, упираешься. Валентин – парень серьезный, самостоятельный. Каково одной-то куковать с двумя птенцами. Им отец нужен, а тебе муж.

– Ладно, батя, сами разберемся, – в сердцах высказалась Таня, встала, заспешила домой.

Старик обиженно покосился на нее, бросил цигарку, тоже встал.

– Наведывайся, Валентин, завсегда буду рад, – и крепко пожал ему руку.

Детей Таня оставила у деда, так как утром собирались с Растокиным в город.

Пока пришли в село, стало вечереть.

За дорогу Таня притомилась, но вида не показывала, была веселой, общительной.

После ужина вышли на крыльцо.

Было по-летнему тепло, но кое-где одиноко и лениво лаяли собаки, кто-то гремел у колодца ведрами.

Огней в домах не зажигали, люди в селах ложились спать рано.

Неожиданно ночную тишину разорвал громкий перебор гармошки, и звонкий девичий голос подхватил песню.

Но тут же голос смолк, раздался смех, а после этого уже несколько голосов поддержали запевалу, и песня широко, раздольно полилась по тихой сельской улице.

«Да, жизнь берет свое. Человек остается человеком: хочет любить и быть любимым, хочет радости и счастья», – думал Растокин, слушая песню.

Утром они уехали в город.

Растокин решил еще раз показать Таню врачам, хотя она и отказывалась.

В городской больнице случайно встретили в коридоре знакомого хирурга, с которым были вместе в партизанском отряде.

Он завел их в кабинет, расспросил о делах и, выслушав просьбу, тут же договорился с рентгенологом.

Пока Таню осматривали врачи, водили на рентген, они сидели в кабинете, вспоминали общих знакомых, партизанские рейды по тылам противника.

После тщательного обследования легких врачи пришли к единому мнению: операцию делать нельзя, слишком велик риск, пуля засела около аорты. Они считали, что можно обойтись без операции, надо только соблюдать режим, избегать тяжелых физических нагрузок.

– Ну вот, я же говорила тебе, – упрекнула его Таня, когда они вышли из больницы. – Можно жить и так.

– Конечно можно, Танюша, – поддержал ее Растокин. – Вместе нам будет легче.

На автобусе доехали до окраины города, потом попутной машиной добрались до села.

Таня собрала на стол обед. Растокин поставил бутылку вина, наполнил рюмки.

Таня шутила, подтрунивала над Растокиным, и ему было радостно видеть ее по-прежнему веселой, улыбчивой, ту Таню, которую он знал в землянке и в отряде.

После рюмки вина она еще больше повеселела, пела песни, голос ее был удивительно мягким, напевным. Ее серые глаза смотрели на него ласково, нежно, вся она была наполнена внутренним светлым чувством.

Растокин не спускал с нее восхищенных глаз. Таня встала, подошла к нему, обняла, и Растокин стал целовать ее руки.

Тогда Растокин не знал и не мог даже предполагать, что эта их встреча последняя.

Ехать с ним Таня отказалась. Они сошлись на том, что Растокин сначала поедет на Урал один, устроится, подыщет квартиру, а в очередной отпуск приедет за ними.

С тем он и уехал.

Они переписывались, Растокин высылал им деньги, беспокоился о ее здоровье, просил беречь себя.

Но в октябре неожиданно получил письмо от ее отца. Он сообщал, что Таня очень плоха, и просил по возможности приехать.

Растокин подал рапорт командованию, ему дали краткосрочный отпуск.

С тяжелым и тревожным чувством подходил он к ее дому, а когда увидел у крыльца людей, сердце его сжалось, словно стало тесно в груди. Вбежав в комнату, он увидел на лавке гроб. В нем лежала Таня. Ему не хотелось верить, ему казалось, что это кошмарный сон, болезненная галлюцинация. Таня лежала под белым покрывалом, и ее восковое лицо застыло в последних болезненных муках. Рядом безмолвно стояли Толя и Лена.

Растокин обнял их, плечи его затряслись в беззвучном рыдании.

Когда гроб несли по улице, шел мелкий осенний дождь, словно сама природа оплакивала ее безвременную смерть.

Растокин проклинал себя за то, что не настоял тогда на своем, не увез их с собой, может, удалось бы продлить ей жизнь, хотя надежд на это было, вероятно, мало.

Перед отъездом он поговорил с ее отцом, хотел взять детей к себе, но старик не захотел его и слушать.