Летящий с ангелом

Очень быстро мне надоело охотиться, пробовать на вкус и объедаться. Меня интересовали люди. Здесь, в глубине страны, в глубине народа они должны были владеть чем-то необычным. Рядом шевелилась тайна, она ходила вокруг меня кругами, кричала ночным филином и утренним петухом, пьянила голову пронзительными ароматами цветов, трав и земляники. Я всматривался в загорелые грубоватые лица селян, в их застенчивые глаза, вслушивался в необычный протяжный говор и ждал…

Случилось это на пятый день. Тетя Нюра повела маму на кладбище. Я напросился идти с ними. Кладбище находилось на противоположном краю деревни. По дороге женщины говорили о крестьянском восстании, жестоко подавленном комиссарами. На кладбище мы подошли к огромной братской могиле, в которой покоились двести пятьдесят селян. Тетя Нюра ласково гладила густую траву на могиле и тихонько выла: «Ироды, сколько душ погубили…» Мы долго обходили кладбище. Наши родственники покоились там и тут, под разными холмами. Их объединяло одно: на могилах стояли кресты. Не памятники с красной звездой, обычные для городских кладбищ, но кресты — величественные, живые, родные…

Вечером мы поминали покойников. Стол уставили сладостями, глиняные кринки наполнили квасом и компотом. Отец спросил, где водка, тетя Нюра округлила глаза: «Что вы, миленькие! Это ж какой грех-то. Батюшка говорил, что покойники горят как в аду от поминания водкой. Только сладеньким, чтобы им сладко жилось на том свете». Мама смущенно посмотрела на меня, но промолчала. Я превратился в одно большое ухо.

Тетя Нюра стала рассказывать, как жили «до красных». Оказывается, деревня эта была крупным селом. Имелись здесь церковь о пяти главах, кирпичный и кожевенный заводики, две мельницы. Народ жил богато и вольно. Держали большие стада скотинки, разную птицу, пасеки. Два раза в год снаряжали ходоков в святые места: в Палестину, на Афон, в Сергиеву Лавру, в Киев, Печоры… Если там пьяница какой завелся или девка загуляла — это бывало, конечно, но таких сразу на сход — и на тебе, голубчик, на пряники: или из села прочь или за ум берись, а народ честной не срами! А так вообще все было хорошо: и работали сообща, и праздники отмечали вместе, и в церковь ходили. А как эти ироды красные нагрянули, так всему конец. Только огонь, кровь да слезы горькие.

Поплакала она, перекрестилась: «На все воля Божья» и заговорила о другом. Родители облегченно вздохнули: наконец-то. Рассказывала она о колхозе, об урожаях и людях. А в каждом слове, в голосе, в глазах: не так, не то, все пошло вкривь и вкось… Но, странное дело, об этом застолье у меня осталось светлое воспоминание. Я молчал. Но каждое слово, как семечко, падало в глубину моей детской души и замирало до времени.

Утром я помогал тетке пропалывать огород: трава на грядках росла мощно, и ее нужно было подсекать через день. Для меня это стало чем-то вроде зарядки. Вдруг я выпрямился и сказал:

— Теть Нюр, хочешь я тебе кое-что расскажу?

— А давай, — весело отозвалась она, — только больно-то не заливай.

И рассказал «о полетах во сне и наяву». Я, как всегда, увлекся, слова лились, падали каплями дождя, сверкали зарницами. Картины оживали и зримо проплывали передо мной. Тетка, открыв рот и глаза, слушала, забыв о траве… Я смотрел в ее глаза, она — в мои. «Слава Тебе, Господи! — прошептала она. — Вера отцовская в дом возвращается!» Она обняла меня:

— Да ты знаешь, Андрюш, о чем ты сейчас рассказывал?

— Ну, это… так… фантазии…

— Нет, племянничек дорогой, это Царство небесное — вот что такое.

— А где это?

— Знамо дело, на небесах, в раю.

— А откуда у меня… это?

— Видать Ангел тебя водит по небесам. А как еще?

— Ничего не понимаю.

— Не бойсь, Андрюш, все поймешь. Ангел тебя не оставит. — Потом снова подняла глаза к синему небу и тихонько запричитала: — Вера-то, вера, снова в народ возвращается. Слава Богу! Ох, и порадовал ты меня.

Ничего я тогда не понял, но увез с собой нечто очень важное, что проснется несколько позже.

Возвращались мы в город, во двор, к друзьям всегда с радостью. Все-таки любили мы друг друга и скучали, когда не виделись. Разговоров и воспоминаний было — до зимы хватало.

Бывало так. Ляжет снег — белый, сверкающий, пахучий; укатают его машины. Мы наденем коньки и с клюшками в руках носимся по улицам между машин, пасуя друг другу шайбу или консервную банку. Ярко горят уличные фонари, тысячи окон в домах. Свет отражается от белого льда, голубоватого инея на ветках. На небе — звезды или светлый свод из облаков, как в пассаже. Легкий мороз освежает гортань. Или бегаем по парку на лыжах. Или во дворе выбиваем ковры на снегу, прыгая по ним и кувыркаясь, чтобы веником смести грязный снег и снова засыпать ковер белым, пушистым. Мы выкрикиваем что-нибудь по очереди. И обязательно кто-то первым вспомнит лето, следом второй, третий… Кругом зима, а мы возвращаемся в лето, осень, в деревню, на море.