Летят наши годы (сборник)

— Нет! — торжествующе оглядел он своих зрителей. — Вы, может быть, думаете, что они у меня в рукавах или между пальцами, — пожалуйста. — Константин Владимирович старательно потряс руками. — Убедились? Теперь силой духа я заставлю их вернуться на место. Прошу!

Воложский повторил все, что он только что проделал, — потер, подул, — на ладони, поблескивая, лежали монетки.

Корнеев, догадываясь о механике фокуса, улыбался, заинтересованная Полина смотрела на Константина Владимировича с возросшим уважением.

— Почти сорок лет живем вместе, — пожаловалась Мария Михайловна, — но так и не могу узнать, как он это делает.

Надевая пиджак, Константин Владимирович хитро подмигнул:

— Манюнь, я тебе говорил: боюсь, что как только открою тайну — ты перестанешь меня любить!

И, качнувшись, поцеловал жену в щеку. Пенсне у Марии Михайловны слетело, близорукие глаза засияли смущенно и счастливо.

Когда сели за стол, Полина, испытывая чувство превосходства, подумала: разве бы она такой накрыла стол! Простая селедка, капуста, студень, тушеная картошка и два графинчика. Хорошо еще, что принесли вино и колбасу!

После двенадцати, когда выпито было и за старый год и за новый, 1947-й, за встречи и за обязательное в тостах счастье, Константин Владимирович, сбросивший, кажется, с плеч лет сорок, торжественно объявил первый вальс.

Старенький патефон трудился безотказно. Воложский и Корнеев менялись дамами, независимо от смеха, шуток, разговора, независимо от того, что выражали их лица, в каждом из танцующих вальс будил свои, несхожие, мысли и чувства.

Возбужденной, раскрасневшейся Поле, сияющей глазами то мужу, то Воложскому, то, по инерции, Марии Михайловне, вспоминалось, как она познакомилась с Федором, как он сбегал с педсовета, чтобы встретиться с ней, какой он был веселый и здоровый. И где-то сквозь эту грустинку пробивалась мысль о том, что она-то еще молода и красива…

Легко, против обыкновения, было сегодня на душе у Федора Андреевича. Старинная мелодия грустила, а он, оживленный, чуточку захмелевший, бойко кружился, лихо покачивал головой. Встречаясь взглядом с блестящими глазами Поли, Федор Андреевич понимал: как ни трудно досталась война, ему все-таки повезло больше, чем многим его фронтовым друзьям, которые так и не вернулись. И особенно верилось — ведь может, должен же он когда-нибудь выздороветь!..

Чуточку старомодно танцевали Воложские. Константин Владимирович ласково кивал жене, и она в ответ понимающе и задумчиво улыбалась, и виделось им примерно одно и то же: маленький уездный городок на Волге, тенистый парк с гирляндами разноцветных китайских фонариков, медные трубы полкового оркестра и, наконец, они сами — молодые, застенчивые, полные радужных надежд. Он, в новеньком мундире учителя гимназии, и она, худенькая учительница в узком форменном платье, длиннокосая, что греха таить — не очень красивая, но с золотым сердцем, о подлинных богатствах которого знал только он, Константин Владимирович Воложский. Далекое это видение, подступив к самым глазам, тут же ускользало, тускнело, и тогда обоим думалось о том, что все это невозвратимо, и хотя они всегда были счастливы и жалеть им не о чем, — жизнь, в сущности, прожита…

— Антракт! — объявила Мария Михайловна, сняв пластинку. Она убежала готовить чай. Поля вышла вслед за нею.

Корнеев закурил, протянул папиросу Константину Владимировичу. Курил Воложский очень редко, один-два раза в год — сегодня был такой редкий день.

— Так-то, брат, — Воложский сосредоточенно пососал папиросу, как-то неумело, по-женски держа ее в вытянутых пальцах. — Новый год, новое счастье… А я себе, по-стариковски, знаешь, чего хочу? Чтоб не хуже он был, этот новый, чем старый. Не понимаешь? Бегал, работал, особо не болел.

Федор Андреевич хотел возразить, но, уже нащупав блокнот, оставил руку в кармане. Задержав взгляд на задумчивом лице своего пожилого друга, он невольно вспомнил погрустневшие глаза старушки Казанской и вдруг впервые отчетливо понял, что, одолев какой-то жизненный перевал, человек, очевидно, вместе с усталостью начинает чувствовать некоторую робость, устоявшееся настоящее кажется ему надежнее, чем неумолимо сокращающееся с каждым днем будущее.

Собирая на кухне чайную посуду, Воложская в это время спрашивала:

— Что, Поленька, по школе не скучаете?

— По школе? — поправляя прическу, удивилась Полина. — Что вы! Разве на такой работе теперь проживешь?

— Но мы-то живем, — улыбнулась Мария Михайловна.

— Вы — другое дело, вы — педагоги. Да ведь, Мария Михайловна, — откровенно и доверительно заговорила Полина, — а разве так легко жить? Я вот прямо скажу: поглядела я на вас — у вас тряпки лишней нет, вы это платье сколько носите? Сколько я вас помню. А работаете всю жизнь!

— Я работаю не для тряпок.

— Все мы так говорим, — усмехнулась Полина и, увидев, как у старушки некрасиво покривились губы, испугалась: — Мария Михайловна, что вы? Я не думала вас обидеть!