Летит себе аэроплан

Фридрих ГОРЕНШТЕЙН Летит себе аэроплан Свободная фантазия по мотивам жизни и творчества Марка Шагала

Пожар в еврейском предместье города Витебска вспыхивал в разное время, но чаще всего под вечер, когда зажигались свечи и керосиновые лампы. Летом смеркалось поздно, свечи и лампы зажигали уж в девятом часу. Вот и сейчас вспыхнуло, когда в церкви пробило девять, поп вышел из церковного двора и, сопровождаемый свиньей с поросятами, пошел домой.

Загорелось в домике на самом краю еврейского квартала, у тюрьмы. На домике была вывеска: «Ювелирная мастерская Локшинзона. Огранка алмазов. Золотые и серебряные работы». Очень худой маленький человек, очевидно, сам Локшинзон, в кальсонах и лапсердаке, одетом на нижнюю рубаху, выбежал из домика, держа на руках двух девочек лет трех—четырех, с криком «Пожар! Сы брент!» Хоть это было и без его крика ясно и люди выбегали из окружающих домов. Толстая, массивная супруга Локшинзона, выбежавшая следом за ним в капоте, с младенцем на руках, сказала:

— Эля, идиот, перестань кричать. Люди не слепые, они видят огонь. Чтоб ты горел, перестань кричать!

— Хая, зачем ты ему желаешь гореть, ведь он уже горит, — сказала соседка, тоже державшая на руках младенца и выбежавшая из домика с вывеской «Варшавский портной Шустер».

— Разве это он горит?! — закричала Хая. — Это я горю… Он одел свой лапсердак и выбежал… Голодранец, что у него есть гореть?.. У него есть столько же, сколько у клопов, которых он жег свечой… Жег свечой и подпалил кушетку… А от кушетки загорелось все остальное. Все добро, и весь инструмент, и весь материал. Это называется, он жег клопов.

— Клопов я мазал керосином, а свечой я жег тараканов, — сказал Эля.

— Ты слышишь, Двойра? Сначала он мазал керосином, а потом он жег свечой. Идиот! Даже у лошади Хаима—биндюжника в заднице больше ума, чем у тебя в голове.

— Тараканов надо бить подошвой резиновой галоши, — с видом знатока сказал муж Двойры, варшавский портной Шустер.

— Так до этого ведь надо додуматься, ребб Пинхас! — крикнула Хая. — А мой муж имеет голову Срулика сумасшедшего, который кушает конский овес.

— Хая, не кричи, Хая, — сказал Эля, — главное, что мы спаслись.

— Мы спаслись?! — еще громче крикнула Хая. — Ты считаешь, мы спаслись?! А на что мы будем жить? На твою перхоть?! Завтра надо отдавать заказ в ювелирный магазин Розенфельдов.

— Не кричи, Хая, ты разбудишь новорожденного, ты разбудишь Зусеньку.

— Не беспокойся про Зусеньку, — сказала Хая и поцеловала младенца. — Я о нем немножко позаботилась! — И она достала из кармана капота связки золотых изделий, а из другого кармана — стограммовую стопочку, наполненную бриллиантами. — Нашему Зусеньке скоро исполнится месяц.

— Нашему Аминодавчику в прошлый понедельник исполнился месяц, — похвалилась Двойра.

— Я слышал, у грузчика селедочной лавки Шагала жена на сносях, — произнес портной Шустер.

— Я видела, как в дом к Шагалам шла повитуха, — сказала Двойра.

— Нашла время рожать, — сказала Хая. — Рожает во время пожара. У Шагалов все не так.

Жена селедочного грузчика, долговязого и худого Захарии Шагала металась вс в поту и стонала. Две повитухи хлопотали около роженицы. Ребенок появился на свет безмолвно, стонала только мать.

— Он не хочет жить, он не хочет жить, — отчаянно бормотал Захария.

Повитухи окунали безмолвное тельце в ведро с холодной водой. Отблески пламени освещали кровать, на которой обессиленно лежала роженица, ведро с водой, в которое окунали неживого младенца, в отчаянии молящегося отца…

— Колите его иголками! — крикнул варшавский портной, вбегая в комнату.

После нескольких уколов мальчик издал первый крик, и одновременно горящая балка рухнула, едва не задев окно. Мальчика быстро запеленали, положили в ногах у роженицы, и четыре человека, подхватив кровать, выбежали на улицу. А там уже трещало и шипело вовсю. Бегали люди с ведрами, проехала пожарная бочка, влекомая ломовыми лошадьми. Заборы, лавки, кирпичная тюрьма, синагога — все было в багровых дрожащих отблесках, которые играли на вывесках: «Пекарня и кондитерская Гуревича», «Табак — Табачные изделия Абрамовича», «Фрукты и продукты Кац», «Парижская мода. Иосиф Бердичевский», «Школа рисования и живописи художника Пэна».

— Евреи горят, — говорили арестантки, весело теснясь у зарешеченных тюремных окон. — Ишь как шевелятся, как тараканы, разбегаются.

— Слышь, Петруха, — мечтательно сказал белобровый парень, — сейчас бы пограбить.

— Пограбить бы, Тренька, — согласился чубатый Петруха и потряс решетку. — Эх, не вовремя заперли, фараоны!