Летит себе аэроплан

— А мне девяносто восемь... Чем мы не пара? Хорошо бы встать с этого инвалидного кресла и пойти позавтракать с вами в какой-нибудь ресторанчик... Ваши глаза и ваши волосы напоминают мне нечто далекое, но волнующее сердце. Как волнует замечательная репродукция какого-то сердечно близкого, но забытого подлинника.

— Вы шутите, мосье.

— Разве это я шучу? Это шутит фатальная современность. Подвезите меня к окну.

— Но, вам пора завтракать. Доктор велел вам завтракать строго по часам.

— Ничего, Жозан, — сказал Шагал, — сегодня сделаем исключение. Сегодня какой-то особый день. Сегодня я проснулся особенно бодрым... Откройте окно... Откройте, откройте. — Сестра открыла окно. — Какой воздух! — глубоко вздохнул Шагал. — Сегодня здесь, в Сант-Пауль-де-Венце, воздух моего детства. Витебский воздух. Хорошо б в таком воздухе полетать! — Он взял ее теплую ладонь своими одряхлевшими пальцами. — Так бы вместе полетать, словно крылатые ангелы. Люди начнут спрашивать: «Кто это там летает?» Вам никогда не приходилось летать, Жозан?

— В самолете, мосье.

— В самолете... Летит себе аэроплан... Жаль, что я забыл эти замечательные стихи, помню только первую строчку. Жаль. Но скажу вам по секрету: все свои картины я писал в полете. Я никогда не признавал закон всемирного тяготения. Только теперь, в инвалидном кресле, я должен подчиняться этому закону. Да, я вынужден подчиниться, но я ему не верю. Я верю пророку Илье, летающему пророку на белой колеснице. Я ясно помню, как отец мой поднимал бокал красного пасхального вина и велел отпереть дверь на улицу, чтоб впустить пророка... Сноп серебряных звезд на бархатно-синем фоне неба ослепляет мои глаза. Я слышу голоса. Кто это? Это о нашем существовании рассуждают Моисей и сам Бог.

— Вам пора завтракать, мосье Шагал, — сказала медсестра, отнимая руку и берясь за спинку кресла, — доктор запретил вам много говорить. Это дурно влияет на давление.

— Доктора, — усмехнулся Шагал, — что понимают доктора? Когда-то в детстве меня укусила бешеная собака, и доктора объявили, что я должен умереть на четвертый день. А я вот пока еще двух лет не дожил до ста. Я живу так долго, что свет пасхальных свечей, горевших в моем детстве, наверно, скоро долетит до Луны. — И он пальцем расписался на запотевшем стекле: «Шагал».

Сестра покатила коляску дальше по коридору. В конце его был лифт, соединяющий второй этаж с первым.

— Вы поедете со мной завтракать, Жозан? — спросил Шагал.

— Нет, — ответила Жозан, — на первом этаже вас будет ждать сестра Беатриса. — Она нажала на кнопку, вызывая лифт.

— Я не утомил вас своей болтовней?

— Нет, что вы, мосье, нисколько.

— Значит, я еще неплохо сохранился в свои девяносто восемь лет. Однако, Господи, прости меня, если я не смог передать в этой нелепой болтовне всю ту дурацкую любовь, которую в общем-то испытываю к человечеству. Но родичи мои и женщины, в которых я бывал влюблен, для меня более священны, чем все прочие люди. Так я хочу.

— Лифт уже ждет вас, мосье, — сказала Жозан.

— Лифт. Не хватает мне еще застрять в лифте, как в прошлый раз.

— Я подожду, мосье, пока вас встретит на первом этаже сестра Беатриса. До свидания, мосье. — Жозан вкатила коляску в лифт.

— Я думаю, — сказал Шагал, — что после меня все станет в мире совсем другим. Но будет ли тогда существовать этот мир?

Дверь лифта закрылась.

— Мосье Шагал выехал, — сказала Жозан в микрофон сестре Беатрисе, ожидавшей на первом этаже.

Лифт шел очень медленно. Наконец он остановился, открылась дверца.

— Доброе утро, мосье, завтрак уже готов, — сказала сестра Беатриса.

Шагал не ответил. Когда сестра выкатила из лифта коляску, он сидел,

слегка склонив голову к правому плечу, черты лица спокойные, рот полуоткрыт.

— Мосье Шагал прибыл? — спросила в микрофон Жозан.

— Мосье Шагал умер в лифте, — сказала сестра Беатриса.

Сестра Жозан невольно обернулась к окну, на последний оставленный Шагалом автограф. Но начавшийся дождь размыл буквы. Надпись потекла по стеклу.