Летит себе аэроплан

Майской теплой ночью грузовик-полуторка, в котором среди других сидела Анна с черным вспухшим лицом, свернул с дороги и поехал лесной грунтовкой к огороженному в чаще леса пространству, где расстрельная команда уже стояла у края ямы.

Среди другого пейзажа другой грузовик — тяжелый, тупорылый, немецкий — ехал по шоссе. Польские поля неслись назад, и люди, сидевшие на полу грузовика, провожали их слезящимися глазами. Среди этих людей были Зуся и Аминодав.

— Зуся, запоминай дорогу, — шепотом сказал Аминодав.

— Разве мы вернемся? — спросил Зуся.

— Надо всегда надеяться, что Бог вспомнит нас.

— Бог вспомнит нас и благословит, — сказал Зуся.

— Молчи, юде, — сказал конвойный немец и ударил Зусю прикладом в спину.

Навстречу ехала польская свадьба на нескольких фаэтонах. Музыканты на одном из фаэтонов играли краковяк. Остановились и весело смотрели. У обочины стояло несколько немецких танков. Загорелые веселые танкисты в одних трусах обливали друг друга водой и хохотали.

— Юден капут! — закричал один.

— Если бы всех вшей тоже можно было бы вместе с евреями отправить в Аушвиц, — сказал другой и захохотал.

У столба с надписью «Аушвиц» грузовик свернул.

В спальне на широкой никелированной кровати с шишечками спал, распахнув на груди шелковую пижаму, Виленский рядом с толстой женой в бигуди. Как во всяком приличном доме, вокруг были ковры, стоял диван с кистями, шкаф красного дерева, туалетный столик с зеркалом, на котором расположились слоники и пупсики, однако тут же лежали «Капитал» Маркса и какая-то брошюра Осоавиахима. Часы в футляре показывали половину третьего ночи, когда раздался резкий звонок в дверь. Усталый Виленский пробормотал что-то и повернулся на другой бок, но жена встала, надела халат на шелковую спальную рубаху и, шлепая домашними туфлями, вышла в коридор.

— Кто там? — спросила она.

— Телеграмма, — ответил мужской голос.

— Соломон, тебе телеграмма, — сказала она.

При слове «телеграмма» Виленский вскочил как ужаленный.

— Не открывай! — нервно закричал он и заметался в пижаме по комнате. Снова, уже настойчивей, позвонили. — Не открывай, — повторил он, трясущимися руками натягивая прямо на пижаму форменные галифе с кантами и гимнастерку с орденом Красной Звезды.

— Что случилось, Соломончик? — плача, спросила жена. — Может, действительно телеграмма?

— Не открывай, — повторял Виленский, — я сам разносил такие телеграммы в три часа ночи. Враги, троцкисты, хотят опорочить честных коммунистов, честных чекистов.

— Открой, Виленский! — закричали снаружи. — Двери сломаем! — Послышались сильные удары, дверь затряслась.

— Нет, я вам не дамся! — крикнул Виленский и, оглядев комнату, сорвал со стены портрет Сталина. Прижав портрет к груди, он выбежал на балкон.

Была прохладная ночь. Далеко внизу мелькали огни автомобиля у подъезда и силуэты в плащах. — Да здравствует коммунизм! — крикнул Виленский и с портретом Сталина в руках кинулся вниз головой с балкона пятого этажа.

Портовый город на юге Франции был тревожен и пустынен. Повсюду стояли брошенные автомобили. В номере маленького отеля среди упакованных чемоданов Шагал нервно ходил взад-вперед, поглядывая в окно.

— Ждать заказанного такси бесполезно, — сказала Белла, — ясно уже, что оно не придет.

— Если такси не придет в ближайшее время, мы опоздаем в порт, — сказал Шагал, — а это наш последний шанс уехать в Америку. Последний теплоход... Господи, помоги!

— Я пойду искать такси, — сказала Белла, — или еще какой-нибудь транспорт.

— Я пойду с тобой, — поднялась дочь.

— Нет, я пойду одна, оставайся с отцом, видишь, папа очень нервничает.

— Я спокойней вас всех, — сказал Шагал, поправляя дрожащей рукой растрепанные волосы. — Я тебя не пущу, Белла, на улице тревожно. Что значит ты пойдешь? Я мужчина, я пойду.

— Я найду такси, — сказала Белла, — у нас нет другого выхода. — Она надела пальто и пошла к дверям.

— Белла, — позвал Шагал, она остановилась. — Белла. — Он обнял и поцеловал ее.

— Не надо, Марк, со мной прощаться. Все будет хорошо.

— Мне страшно, — сказал Шагал, — мне страшно за тебя, за нашу дочь, за себя, за весь этот сумасшедший мир. В префектуре, где я получал вчера визы, висит объявление: «Всем иностранцам пройти регистрацию». Конечно, имеются в виду в первую очередь евреи.

— Но ведь у нас приглашение нью-йоркского музея современного искусства, — сказала дочь.

— Плевать они хотели на современное искусство, — сказал Шагал, — и на всякое другое тоже. Теперь, когда даже Париж, столица пластического искусства, куда все художники мира имели обыкновение ездить, мертв, какое дело провинциальному префекту до искусства? И вообще кому где теперь дело до искусства? Я недавно случайно узнал у одного немецкого эмигранта, что Вальден — помнишь, немецкий художник, который встречал нас в Берлине? — погиб под Магаданом в советском концлагере. А ведь он так любил Советскую Россию. Весь мир обезумел. Просто некуда скрыться. Разве что Америка осталась.

— Тем более нам надо спешить, чтобы уехать в Америку, — сказала Белла. — Я пойду искать такси. — Она вышла.