Летит себе аэроплан

Наступила тишина. Слышно было, как на улице кто-то громко говорил по-немецки.

— Где она найдет такси? — шепотом сказала дочь. — В городе нет бензина.

— Зачем я ее отпустил? — тихо сказал Шагал. — Я никогда себе этого не прощу. Я, мужчина, прячусь, а жена ушла на опасную улицу.

— Сейчас везде опасность, — прошептала дочь.

На лестнице послышались тяжелые шаги. Громко заговорили по-немецки, громко захохотали.

— Майи зюсер, — сказала женщина по-немецки с французским акцентом.

Шагал молился, беззвучно шевеля губами. Тяжелые шаги начали удаляться, хлопнула дверь. Наступила тишина. Наконец послышались легкие шаги на лестнице. Осторожно постучали в дверь.

— Быстрей, — сказала Белла, — я нашла почтовый автомобиль, я отдала шоферу кольцо, а в порту я обещала отдать ему свои серьги.

На сцене нью-йоркского театра «Метрополитен-опера» шла репетиция балета Стравинского «Жар-птица». Среди скал на горе высился замок злого царя Кащея Бессмертного. Медленно появляется Всадник ночи на черном коне, сам в черном. Когда он удаляется, темнеет. Только золотые яблоки на дереве светятся. Но тотчас же сад освещается ярким светом от Жар-птицы. Иван-царевич в погоне за Жар-птицей всюду натыкается на окаменелых чудовищ.

В зале за столиком рядом с балетмейстером сидели Шагал и Белла.

— Вот пример звучащих форм, — говорил Шагал, — живопись должна откликаться на музыку.

— Однако надо помнить о третьем измерении, Марк Захарович, — сказал балетмейстер, — о глубине сцены. Зритель сидит .в зале, а не стоит на расстоянии нескольких вершков, как на выставке.

— Пусть какие-то подробности будут потеряны, — сказал Шагал, — но без этих подробностей не создать общую гамму красок. Золотые яблоки, свет луны, костюмы Жар-Птицы и Ивана-Царевича — все это должно пылать, сверкать искрами. Огневой образ балета Стравинского — пожар... Чувство пожара мне близко с детства, я ведь родился во время пожара... Как я любил витебские пожары! — сказал вдруг Шагал, мечтательно улыбнувшись. — Помнишь, Белла, наши витебские пожары?

— Я помню, как горела синагога, — сказала Белла.

— О, пожар в синагоге, — улыбнулся Шагал, — какая это прекрасная картина, уютный далекий пожар рядом с нынешними злыми пожарищами войны. Это так успокаивает. Наш мирный город. Мутновато-синее, почти черное небо. Слева чуть синее. А сверху лучится божественный свет.

— Таких подробностей я не помню, — сказала Белла, — у меня, к сожалению, не так развита творческая фантазия.

— Я не люблю определение «фантазия», — сказал Шагал, — я против понятий «фантазия» и «символизм». Весь наш внутренний мир — это действительность, причем более возможная, чем мир, который мы видим...

— Извините, Марк Захарович, — сказал балетмейстер, по ступенькам поднялся на сцену и обратился к мальчикам в костюмах рабов: — Рабы появляются большим прыжком с поворотом в воздухе, с поджатыми ногами... Показываю. — И прыгнул с большой высоты, опустившись на корточки. Мальчики-рабы вслед за балетмейстером начали прыгать вниз. — Я думал, что сломаю себе голову, — тихо сказал балетмейстер Шагалу, — во время репетиции на гладком полу все хорошо выходило, но на сцене надо прыгать сажени две с высокой скалы. Действительно можно струсить.

Прозвучали последние аккорды. Репетиция кончилась.

— Когда вы собираетесь выпускать спектакль? — спросил Шагал.

— Вряд ли мы успеем в сезон сорок четвертого года, — сказал балетмейстер, — пожалуй, откроем этим балетом сезон сорок пятого.

— В музыке Стравинского есть замечательный элемент звукоподражания, — сказал Шагал, — мне начинает казаться, что я слышал эту музыку еще в детстве, когда горела витебская синагога. О, это была целая симфония! Дым из-под крыши, вопли горящих свитков Торы, крики алтаря. Лопаются, раскалываются оконные стекла. Огонь разлетается во все стороны, дым застилает полнеба и отражается в воде, и все это под музыку Стравинского. Я помню, как бежал к родному дому, чтобы с ним попрощаться во время общего пожара в еврейском квартале. На дом уже падал пепел, дом как будто был оглушен. Отец и я, и все наши соседи поливали его. Так был спасен наш дом.

— Ты ведь любишь пожары, — заметила Белла.

— Я люблю пожары как образ, — сказал Шагал, — но я не люблю, когда горит мой дом.

На улице мощно, однообразно шумел дождь.

— Вот тебе и звукоподражание Стравинского, — весело сказала Белла,­ похоже, этот концерт на много часов. Побежали, тут недалеко стоянка такси. — Она застучала каблуками по мокрому асфальту. Шагал побежал следом. Дождь и ветер сразу набросились на них, начали терзать одежду, сорвали с Шагала шляпу. — Ой, я сломала каблук! — весело крикнула Белла и, сняв туфли, зашлепала по лужам босиком.

— Простудишься! — крикнул Шагал, пытаясь поймать свою шляпу.

Сверкнула молния, загрохотал гром.

— Сильная инфекция, вызванная простудой, — говорил доктор, склонившись над Беллой, метавшейся в жару.

Шагал сидел неподвижно, словно окаменев.

— Есть надежда, доктор? — спросил кто-то.

— Сделаем все возможное, — сказал доктор, — но сильное заражение. Эхинококкоз легких.

— Эхинококкоз, — деревянными губами пробормотал Шагал.