Летит себе аэроплан

— Жаль, запоздал, — сказал он, усаживаясь рядом с Шагалом и, по обыкновению, дыша спиртным, — встречался с одним приезжим из Москвы. Знаешь, от кого он мне передал привет? От Сони. Помнишь мою натурщицу?

— Помню, — сказал Шагал, — мне довелось ее видеть в Москве в иной роли.

— Для того и делается революция, — сказал Вальден, — чтобы люди получили новые роли, и не только люди, даже слова и краски чтобы стали новыми. Прекрасно сказано в манифесте футуристов: гласные мы понимаем как время и пространство, согласные — краски, звуки, запахи...

— Хорошие слова, — сказал Шагал, — особенно для митингов поэтов и художников. Но что мне делать на митингах художников? Вчерашние мои ученики, бывшие друзья и соседи правят там искусством всей России. Они смотрят на меня с недовернем и сочувствием. Они не понимают, что у меня уже нет никаких притязаний. Разве что опасение, что больше не пригласят на должность профессора. Но если не считать меня, кто ныне в России не профессор? Езжай, Ваня, в Россию, — сказал он Петуховичу, — станешь профессором.

— В тебе, Шагал, говорит обида, — сказал Петухович, — я слышал о твоих разногласиях с Малевичем, с группой «Бубновый валет» и прочими активными революционерами.

— Один деятель из «Бубнового валета», — сказал Шагал, — указал мне пальцем на газовый фонарь и злобно объявил: «Таких, как ты, всех повесят». Другой, которому Бог не послал таланта, выкрикивал на митинге: «Смерть картине!» Они требуют себе в распоряжение весь мир, я же мечтаю о какой-нибудь комнатушке в Париже, где можно было бы поставить стол, кровать и мольберт.

— Я понимаю, о чем вы, — сказал Вальден, — однако деньги, которые я выручу за ваши картины, теперь ничтожны, а долларов у меня нет.

— Но что же мне делать? — спросил Шагал.

— Я познакомлю вас с берлинским торговцем картинами Паулем Кассирером. Вы привезли что-нибудь новое?

— Кое-какие рисунки и акварели, — сказал Шагал, — и рукопись книги «Моя жизнь» о российских моих годах. Эти годы клокочут в моей душе.

— Может быть, Кассирер купит у вас и заплатит в долларах.

— Только бы заплатил, — сказал Шагал, — хочется наконец устойчивости. Всю жизнь я испытывал образные предчувствия полета. Но даже если эти предчувствия не были точными, то разве мы на самом деле не висим в воздухе и не страдаем от главной нашей болезни — мании устойчивости? Хочется устойчивости.

В коридоре витебского НКВД гремели на полную громкость русские частушки. Музыка доносилась из—за двери с табличкой: «Старший следователь С. Х. Виленский». Дежурный старший лейтенант Василевич, усмехнувшись, сказал охраннику:

— Хорошо у Виленского дело поставлено. Бьет под патефон, криков не слышно. Кого ты к нему привел?

— Жигарева, — сказал охранник, — бывшего председателя горсовета.

— Жигарев ведь уже признание подписал, — сказал Василевич, — он в расстрельном списке. По инструкции расстрельных больше не допрашивают.

— Не знаю, — пожал плечами охранник, — видать, не все из него выбил.

Раздался звонок. Василевич торопливо оправил пояс, одернул гимнастерку и пошел к дверям Виленского. На полу в луже крови лежал бывший председатель исполкома Жигарев. Виленский в углу мыл руки у рукомойника.

— Троцкистская кляча, — охрипшим голосом сказал он, — давно б его на живодерню. У меня с ним с девятнадцатого года счеты.

— Дышит еще, — сказал Василевич, ногой в начищенном сапоге прикасаясь к подбородку Жигарева и перекидывая его голову набок. — Тут уж, Соломон Хаимович, стрелять нечего. Прикладом добить да заактировать: приговор приведен в исполнение.

— Возьми его, Василевич, и сделай, как говоришь, — сказал Виленский, садясь к столу.

Дежурный вызвал двух охранников, которые вынесли Жигарева. На столе у Виленского стояли коробка шоколадных конфет «Красная Москва», коробка миндального печенья и бутылка вина. Виленский взял дрожащими руками шоколадную конфету, положил в рот.

— Поберегли бы себя, Соломон Хаимович, — сказал Василевич, — без отдыха работаете.

— Отдыхать будем, Василевич, когда над нами Интернационал сыграют и «Вы жертвою пали» пропоют. — Виленский налил вина, расплескав по столу.­ — Хочешь грузинского? «Цинандали», любимое вино товарища Сталина. — Он наполнил второй стакан.

— Поздно уже, — сказал Василевич, — домой пойдете?

— Еще с сионисткой поговорю. Давай сюда Литвак Анну.

Анну, измученную, исхудавшую, привели из подвала.

— Ну что? — сказал, глядя на нее, Виленский. — Вот вы, сионисты, плачете, жалуетесь, что евреям в Советском Союзе очень плохо. А посмотрите на меня. Я сын простого биндюжника, теперь майор, занимаю ответственную должность и к Первомаю награжден орденом Красной Звезды. А помнишь, как ты смеялась надо мной? Называла меня «сопливый Соломон». Посмотри, кто ты и кто я. Где ты и где я. И где этот Шагал, которого ты любила. Он среди фашистов-эмигрантов. Любила ты этого фашиста?

— Да, любила.

— А меня?

— Тебя нет, сопливый Соломон.

— Сионистка! — закричал Соломон. — Голос еврейского шовинизма не будет звучать в нашей стране!

Он подошел к патефону и поставил еврейскую народную песню «Варнычкес».