Летит стальная эскадрилья

Четверку Шаренко с земли навели на большую группу Ю-88. Завязался бой. Шаренко требует:

— Лавицкий, свяжи «худых»!

Мы наконец подходим в району боя, но без скорости и явно ниже по высоте. А помогать своим надо. Лавицкий пытается снизу на встречных курсах атаковать группу «юнкерсов», но в это время звено «мессершмиттов» сваливается на нас сверху.

— Лавицкий, крути вправо! — едва успел я крикнуть в эфир.

Атака противника сорвана. Однако на вертикаль Лавицкий не пошел — нет скорости. Немцы, похоже, догадались об этом и вцепились в нас. Отбиваемся уходом под атакующих. Вот проскочила пара. Лавицкий как-то ухитрился, круто подвернул — потянулись огненные струи от его самолета, и «худой» готов. Эх и здорово!..

Подошла еще пара «мессершмиттов». «Э-э, — подумал я, — дело плохо, да еще с таким мотором, как на машине Лавицкого. Надо бы уходить…» Немцы атакуют попарно — снизу и сверху. Норовят первым сбить Лавицкого. У меня запас скорости, и я верчусь вокруг ведущего, принимая огонь на себя.

— Уходить надо, Коля! Похоже, я подбит! — предлагаю Лавицкому.

— Давай переворотом, прикрою! Быстрей давай переворот! Дымишь сильно!.. Это уже кричит мой ведущий.

Но команды Лавицкого я не слышал — приемник молчал, а я в свою очередь передавал: «Уходи, Коля! Уходи!..»

Пока мог, держался у хвоста его машины. Потом стало жарко — одна огненная трасса прошла чуть выше кабины и по кабине… Самолет свалился в штопор. Высоты нет. Задыхаясь в едком дыму, я пытаюсь выпрыгнуть из крутящейся машины. Кажется, удалось… Рву вытяжное кольцо парашюта — резкий удар. Сапоги слетели. Куда-то назад и вверх завернуло стропами левую руку. Пытаюсь ее освободить, но она почему-то не действует.

О землю ударился правым боком. Парашют сильным ветром волокет по скошенному полю, и я босыми ногами торможу, перебираю, словно по гвоздям, стерня колется… Правой рукой наконец освобождаюсь от парашюта. Прилег…

Но вдруг вижу, как из-за кустов слева и справа с автоматами наперевес выскакивают солдаты. Их много. Они окружают меня… Тянусь за пистолетом. Но что это?

— Сдавайся! Руки вверх! — кричат по-русски. Наши! И тут заболело все разом: рука, ноги в крови… Даже «сдаться» не мог: руки не поднять. Кричу:

— Я свой, русский!

— Братцы, та тож наш, летун!

— Э-э, так он в крови весь!

— Наташу сюда, Наташу!

— Эк его извозило! Флягу давай, Семен! Спирту ему зальем, вот шоколаду нет. Летуны, говорят, шоколадом горилку закусывают!

И влили. Обожгло… Закашлялся… Даю словесно пулеметную очередь неплохо усвоенного мной за годы войны солдатского фольклора, из которого единственно безобидным было междометие «ах». Помогло. Вскоре подошла санитарная машина. Девушка в солдатской гимнастерке без погон, осмотрев меня, скомандовала:

— На носилки — и в санбат!

В прифронтовом санитарном батальоне мне заботливо обмыли и вправили вывихнутую левую руку, подвесив ее на бинтах через шею, обработали йодом лицо, голову, усыпанные мелкими осколками лобового стекла самолета, и покормили по-фронтовому, с чаркой спирта.

Уложили меня в небольшую комнату, плотно заставленную солдатскими койками.

— Вот здесь отдыхать и поправляться будете, товарищ летчик! — объявила медсестра.

— А обмундирование мое где?

— А в шкафу вон там, все в целости, почищено. Там и парашют, на котором спускались вы.

Спал я плохо. Продумывал, как сбежать из санбата. И вот на рассвете, когда всю палату сковал крепкий утренний сон, нашел свое нехитрое обмундирование, оделся, захватил парашют, вылез в окно и через несколько минут уже голосовал на фронтовой дороге.

К обеду я добрался до своего аэродрома, где застал только небольшую группу технического состава полка. Погрузив оставшееся имущество, вместе отправились в Таганрог.

Удивлению и радости друзей при встрече не было границ. Все считали, что я погиб. Лавицкий видел взрыв моей «Кобры», но когда и как я выпрыгнул с парашютом — не заметил. Ему и самому было очень нелегко оторваться от преследующих «мессеров».

Неловко, по-мужски грубовато обнимал и целовал меня Коля Лавицкий. У этого далеко не сентиментального, мужественного человека на глазах показались слезы — слезы радости. Уже потом от Пети Гучека и Жени Денисова я узнал, как изрядно побитый Лавицкий вернулся из полета и сказал:

— Гриша Дольников был не только смелым летчиком. Он был преданным другом и товарищем. Гриша прикрыл меня своим самолетом…

* * *

На площадке Таганрога мы базировались больше недели. Здесь все напоминало о недавнем присутствии немцев. Фашистским летчикам создали хорошие бытовые условия и даже комфорт. В отлично защищенных и оборудованных землянках осталось много нацистской литературы, портретов фашистских вождей, различных порнографических изданий и открыток. Поспешно отступая, гитлеровцы бросили неисправные самолеты и большой запас боеприпасов.