Летняя книга

Мы позволили шиповнику захватить наш дровяной закуток.

Если задуматься, иногда Туути до упаду смеется по самым странным поводам – например, когда по ошибке выбрасывает в море свой любимый молоток вместо помоев, не говоря уже о Смоки-Маунтинс![173] Четырнадцать часов мы ехали на автобусе из Чарльстона в Смоки-Маунтинс, который Туути мечтала увидеть с самого детства, в метель мы добрались до конечной станции, вокруг не было ни души, и одинокий человек за прилавком понуро объяснил нам, что заповедник закрыт на зиму. Туути сочла это самым смешным, что ей когда-либо приходилось слышать. И при этом она совершенно точно в своем уме. Или вот еще случай с ящиком гвоздей. Как-то раз, взяв самую маленькую палатку, мы отправились на Куммельшер, чтобы пожить в зарослях на болотце. Иногда лес Туути не привлекал. С собой у нее был ящик, в нем – разный мелкий крепеж для работы с деревом.

А я все, что было в ящике, уронила в мох.

Туути не сказала ни слова. Вынув из рюкзака магнит, она достала все гвоздики до одного и положила каждый в свою ячейку.

Уже потом я как-то спросила ее, зачем она взяла с собой магнит, но никакого ответа толком не получила.

Иногда, видимо, мы просто действуем по наитию.

Когда мы впервые приехали на остров, прибрежный луг представлял собой море колосняка, который качался туда-сюда на ветру и напоминал атла́с: миг – и эта ткань поворачивалась к тебе уже другой своей стороной – матовой, – наверное, еще более красивой, и так попеременно. Кто-то нам поведал, что здесь некогда был цветочный луг, и, естественно, мы занялись прополкой и облагораживанием. Промотыжили всю землю и избавились от колосняка. Часто отличить полезные корни от корней сорняков, которые следовало выбрасывать в море, было трудно, – возможно, и те и другие нужны для скрепления почвы.

Угнетенные цветы взошли и заполнили луг своей красотой.

Но у меня в памяти отпечаталась та картина первозданного поля дикого колосняка, колышущегося на ветру.

Там, где море встречается с лугом, есть небольшая бухточка, врезающаяся в поросший травой берег. По размеру она как раз подходит для того, чтобы вытащить на сушу ялик. На нашем острове это самое защищенное место. Дно бухты покрыто камнями, но мы обнаружили, что чуть дальше от берега лежит совершенно плоский валун. Путь к нему мы и пытались расчистить. Мы ворочали и отбрасывали камни на западную сторону и приближались к этому прекрасному валуну. Однако на следующий год море вернуло все на свои места. Тогда мы стали переносить камни на восток, но в этот раз зимние шторма пришли как раз оттуда, так что все опять стало, как было.

Впрочем, однажды мы затеяли по-настоящему хороший проект, связанный с «Ар э спектакль» – французскими художественными журналами Туути. Каждое лето их многолетние подшивки извлекались из подвала и раскладывались для проветривания. (Туути никогда толком не успевала их прочесть, потому что все время рисовала.) Высохнув, журналы разлетались по всему острову.

Тогда Хам рассказала нам, что когда-то слышала, будто бы старая бумага вперемешку с водорослями и песком может стать отличной почвой для не очень капризных растений.

Она оказалась совершенно права. Мы нашли небольшую лужицу, утрамбовали в нее смесь из гнилых водорослей, песка и «Ар э спектакль», обильно все это полили (наконец-то прошел дождь) и на удивление быстро получили всходы, правда только травы. Но какая это была сочная и стойкая трава!

Однажды к нашим берегам прибило кучу бамбуковых палок, мы ходили и собирали их, хоть и не понимали, что со всем этим делать.

«Делайте змеев, – предложила Хам, – у вас же полно японской папиросной бумаги».

Мы наделали змеев со зверскими мордами и длинными хвостами, но летать они не очень-то хотели. Едва поднявшись, они с безнадежным трагизмом разбивались о скалы. Возможно, ветер дул не тот или в конструкции был какой-то дефект, так что мы положили их подальше в подвал и занялись другими делами.

Может случиться, что, долго пожив с кем-то вдвоем, во всяком случае на острове, человек делается молчаливым. Говоришь только о том, что касается повседневных дел, и, если день проходит как обычно, слов звучит еще меньше. Когда у нас становилось слишком тихо, я выходила на пригорок. Даже если там во все горло не орали чайки, наверху была какая-то жизнь, хотя бы ветер дул, а при полном штиле можно было прислушиваться к еле заметному и беспрерывному движению, что происходило на земле, под рябиной или крыльцом веранды, в особенности по ночам. А в тумане гудели пароходы.

Каждый раз, когда сгущался туман, мы друг другу говорили: «Будет туман», а затем обычно констатировали: «Туман», и потом было уже нечего обсуждать.

Я устала от нас обеих, мне казалось, что мы стали скучными.