Летняя практика

И пошли по миру, понесли на крылах своих пламя да гнев, стирая людские города до основания, ибо в людях видели лишь дурное, мнили, будто без них, сиречь нас, мир прекрасен станет. Тогда-то Божиня и сотворила драконоборцев, наделивши их силой немалой да способностью выносить самое жаркое пламя.

Если что от драконоборца осталось, то земля сего не сохранила.

Или не отдала?

Не ведаю. Мы обошли череп дважды, подивились тому, до чего тонкий хребет уходил в землю змеиным хвостом, а левей его выглядывала лапа когтистая. И когти оные — косы огроменные… такими небось дома разорять самое милое дело. Махнет дракон — и рассыплется кровля.

Жуть.

— Земля впитала его кровь и силу. — Лойко осмелился коснуться костей, провел ладонью по белому зубу. — И магию. Она до сих пор хранит ее… и поэтому у мамы вышло…

Он отвернулся от костей.

— Вот… я и не помню, каким был… странно так глядеть на себя.

Дитя горькое.

И нетленное… будто только-только отлетела душа, будто и не лежало тело в земле годами, будто… я глядела на мальчика, который лежал, свернувшись калачиком. Бледненький. Беленький.

Мертвый.

Давно уж мертвый, а все одно горько. И горечь этая в горле комом стоит.

За что его?

За что других? Всех, кто помер… я многих и не знала… а Кирей молчит. Глядит и молчит. И лицо такое… посеревшее, острое. Глаза темны… а я, опустившись на колени, провела ладонью по мягоньким волосам. Все мнилось, сейчас от очнется, откроет глаза, глянет и рассмеется легким детским смехом: мол, поверила, глупая Зослава, что я и вправду помер? А я живой…

— Пора. — Лойко сел рядом. И руку протянул: — Исполнишь свое обещание?

Я кивнула.

И ради него.

И ради от этого дитяти, которому давно бы покой сыскать. Глядишь, наконец исполнится предначертанное, и отлетит душенька Лойко, жизнью посмертной истомленная, в Божинины чертоги. А там… будут ли его судить?

Не ведаю.

Коль жива останусь, то помолюсь, потому как… просто помолюсь… пусть будет милосердна к нему Божиня, да и ко всем нам.

Я руку протянула.

И с рукой переплела. Глянула на Кирея, который вздохнул.

— Может, встанете, а то как-то оно…

Лойко поднялся и мне помог.

А солнце-то выползло, расцветило небосвод что ружовым, что золотым… красота… и от этое красоты душа обмирала. Я ж глядела и думала… об чем думала? Обо всем и сразу.

О драконе, который во времена незапамятные с драконоборцем повстречался на погибель свою.

О лесе, что принял смерть, и кровь, и магию предтечного зверя.

О людях, в лесу поселившихся.

О прошлом и о нынешнем.

Голос Киреев читал молитву, да только слова ее ускользали…

— Согласна ли ты, Зослава, внучка Берендеева, доброю волей и по своему почину взять того, кого именуют Лойко, сыном… — тут Кирей запнулся.

— Игоря Жученя, — скупо молвил Лойко. — Другого отца мне не надобно.

— Игоря Жученя в мужья…

— Согласна.

— Согласен ли ты…

— Согласен.

Слова — это не всегда слова, особливо когда говорятся они в таком месте и пред зверем, в коем, не глядючи на годы минувшие, мерещится мне искра жизни.

Он смеется над нашими детскими хитростями.

Он…

Клинок вспорол кожу на ладони, и я поморщилась: больно. От случалось мне и пальцы резать, и масло как-то горячее прям на руку вывернула, а все одно та боль иного свойства была. Ныне будто потянули из меня силу.

— Нет, Зослава. — Лойко своей рукой мою сдавил, и кровь смешалась с кровью. — Теперь ты должна.

— Я…

Я ведаю, что мне сделать надобно, только не могу.

От не могу, и все!

— Надо, Зослава. Пожалуйста… я… доброю волей отдаю тебе… силу… — Голос его был тягуч, что старый мед. А сила горька. И я захлебывалась этою горечью, но брала и брала… брала, и… и силы у него было столько, что я поняла: еще немного, и сотрет она меня.

— Выпускай, Зослава! — крикнул кто-то.

Кирей?

Кирей… выпускать… не уйти… не потерять контроль… сила темна, что вода в омуте… и душит, и давит, чужая, клятая…

— Зослава!

Я и имя свое почти что утратила… ничего, справлюсь… я сильная, сдюжу… сдюжу… и силу эту, которая из многих жизней сплетенная, одолею… и чую, что горечь невыносимою становится. Как быть?

Отдать.

Кому?

Я обвела поляну полуслепым взглядом.

Тело… человеческое и слабое… нет, не годится… надо иное… иное надо… колокола гудели в голове, что набат. Сила, сила… прибывала… сколько ж ее в нем? Бездонный, что озеро… а я дура, если согласилась, дура… и все ж она сама выход нашла, потекла тонким ручьем, поплыла да в пятно слепое, которое аккурат посеред поляны виднелось.

Сначала каплей.

Ручейком. Ручьями. Рекой полноводною. Морем-окияном… и я в этом море-окияне была щепкой… и когда сила схлынула, я осталась.

— Ты как? — Лойко никуда не делся, он стоял, держал меня за плечи. — Присядь. И дыши, Зослава, главное, когда живой, не забывать дышать. Через нос. Давай на раз-два-три…

Дышу.

От и вправду забыла почти, как это деется, и с того в грудях будто костер развели. А дышать-то… надо дышать… как? Обыкновенно, как люди живые сие делают. А я живая. Замерзла вот только, будто не лето на дворе, а самая лютая зима… пальцев не чую, да и вообще себя не чую. Но дышу.

На раз и два.

И на три дышу.