Летняя практика

— Вот и попробуют. Арей, ты за старшего… возьми троих, больше не потянешь. Девушку вот, у нее дар сильный…

Это она про Еськову женушку? Та руку подала, хотя и глядела настороженно, будто опасаючись, что вот сейчас Арей эту руку к себе приберет.

Нет уж, ему рука без надобности, да и девка эта тоже.

У него своя есть… пусть не жена, а лишь невеста, но есть.

Сыщется.

И Арей… он заставил себя избавиться от лишних мыслей. И Щучкино белое запястье — такое переломить легко — в левую руку взять, а в правую — Егорово, широкое, темное от загара. В глаза царевич смотреть избегает, знать, чувствует за собой вину.

И Арей чувствует.

Если бы он не…

Нет, о сцепке думать надобно. О Еське, который третьим становится, замыкая меж собой руки братовы и супруги. Усмехается. И говорит:

— Давай, что ли… рули…

Чужая сила клокочет. Неподъемная. Упрямая. Егорова — алым клубится, гневом его окрашена, тронута тленом смерти чужой, а вот у девчонки чистая, что вода ключевая, и тянется к Арею, и главное — не вытянуть лишнего, не выжечь ее, такую бестолково-храбрую, дотла.

У нее, судя по лицу, тоже шанс в жизни один.

Нельзя отбирать.

Еськина сила, что ласка в древесных корнях, мелькает, играет, то тут золотом шкурки блеснет, то там, и Егорова от этой близости волнуется…

Сосредоточиться.

Не смотреть на других.

На Люциану, которая закончила что-то чертить. От никогда Арей не любил ее науки, а гляди ж ты, помогло, силы, такие разные, что щука с лебедем в один возок запряженные, вдруг успокоились.

И потекли к Арею тонкими ручейками.

А он, сплетая эти ручейки в косу, направлял ее к Люциане.

Купол держался.

И Люциана, предивная пряха, неожиданно странная и страшная даже — в светлых одеждах, с руками тонкими, с пальцами, коими невидимые нити перебирала живо, — вплетала в него все новые и новые нити.

Земля гудит.

Хохочет нежить.

И занимается алым пламенем огроменный ожгень, чтобы, и загоревшийся, ползти вперед.

Расползаются маслянистые лужицы их крови… и в горле першит от дыма, которому щит не помеха. Волки жмутся к Елисею, а тот, присев — в человеческом обличье, нагой и тоже страшный, — говорит с землей, упрашивая помочь. И та отзывается, раскрывается жаркими ртами, проглатывая мелких тварей.

Весело.

И душно.

И ярость слепая, которая копилась годами, наконец-то находит выход. Арей-то, наивный, полагал, что справился с этой яростью еще там, в подвале, когда учился с огнем ладить, а она просто затаилась, чтобы теперь с пламенем выходить из жил.

Падает, сгорая на лету, крикуша, безобидная по сути своей тварь. Голос у нее гнусен, да и привычку имеет беды к дому приманивать, но напрямую человеку вреда не чинит, разве что слабому да старому. А тут их стая налетела, и бьют крылами, взбивают темное небо, луны не видать. И, натыкаясь на радугу купола, горят. А пламя, получив свободу, перескакивает с крыла на крыло.

Дышать.

Не забывать о контроле.

Соизмерять силы. Самое сложное. Ему бы в битву, к Фролу Аксютовичу, который застыл с безумною усмешкой, только и шевелятся, что пальцы, один за другим знак выплетая. И с каждого идет волна лютая, чтобы с волной иной встретиться да одна другую проглотить.

Или вот Архип Полуэктович.

Сосредоточен.

И сила его — сила древних гор, нетороплива, но неодолима…

А надо держать кольцо. И стало быть, не случайно поставили его в сцепку ведущим. Арей понимает. Он не в обиде. Он держит. И выравнивает потоки силы. Очищает Егорову дурную, сквозь себя пропуская. Стабилизирует Еськину, которой не по нраву этаки вольности… с девчонкой вот, даром что и учиться не начала, проблем меньше всего.

Спокойна.

И стоит, улыбается деревянною улыбкой, будто бы ничего-то страшного и не случилось.

А все же чем дальше, тем сложней. Главное — не допустить неконтролируемого резонанса. Арей не допустит. Присмирит одну, подтянет другую… щит получит свою подпитку, а он… он теперь понимает, как это невыносимо сложно — просто стоять.

— Ох ты… — Этот окрик почти заставляет отвлечься. Арей поворачивается, чтобы увидеть…

И перед глазами возникает то, позабытое уже, поле. Снег, взрытый копытами и ногами… люди, лежащие на земле… кровь… и тварь подгорная.

Нынешняя походила на ту, прежнюю, только сутью. И Арей, сам не желая, задрожал, он отступил бы, поддавшись мгновенью страха, если бы не нити, которые опасно истончились.

Нельзя выпускать.

И страх… только страх. Арей справится. Он не хочет умирать снова, он помнит, как это было. И боль всепоглощающую. И отчаянное желание жить.

В этой твари не было ничего медвежьего.

Она была огромная, куда больше той, зимней. И ступала медленно. Бухали тяжелые копыта, давили что землю, что мелких суетливых тварей, которые не успели убраться с пути ее. И нежить замирала, как почудилось — в ужасе, ибо то, что ступало по улице деревенской, было чуждо и их природе.

Тварь повела рогастой башкой.

И щелкнула хвостом, разбивая в щепу древний забор. Она остановилась и заревела.

— От же ж, — задумчиво произнес Архип Полуэктович. — Все неймется… а я тебе говорил, Фролушка, поедем со мною. В горах тихо, благостно… и нежить там старая, известная… эх… тебя все на подвиги тянуло…