Летняя практика

Пляшут ложки заржавелые, грозя в нас полететь. Пусть летят, щит и стрелы останавливал, глядишь, и с ложками сдюжит. А я… как там Люциана Береславовна сказывала? Думать надобно! Огонь его не берет? А что я, окромя огня да щита, умею?

Правильно… те заклятия, которые наставница показывала по просьбе моей.

— Грязно тут у вас, дедушка, — молвила я и кинула в пылюку заклятие махонькое, безвредное по сути своей, зато пользительное — жуть.

Плюхнулось оно в пыльный ковер.

Развернулось…

Ох и заверещал Страшенник!

— Очень грязно… — А я и второе добавила, поелику пыли было столько, что ни одно заклятие с нею не справится, чтоб так, с ходу. — В такой пыли жить здоровью вредно… и посуда немытая…

Кинула еще одно в ложки, только полыхнуло, и разом засияли они, будто новенькие. Копоть со сковородок да котелков облезла змеиною шкурой…

И задрожала нежить.

Отползла.

А то, когда баба убираться желает, то и не всяк мужик ей под руку сунется, что уж про нежить говорить. Ох и разошлась я… спасибо Люциане Береславовне за науку. Хотя ж прежде она мне не больно-то давалась, теперь вот, видать, от злости, с полувзгляду все выходило.

Пальчиками щелкнешь — и ложки строем станут.

Мизинчиком поведешь — сами на полку скакнут, лягут от большее до меньшее… рученькой махнешь — и оконцы посветлеют, паутина скатается шарами, которые ко двери пойдут.

Страшенник только крутится.

Воет.

Да на меня своих молодших уродцев гонить. Да только я что? Хлопнула в ладоши, и выползла из-за печи, прутья роняючи, старая метла. Крутанулась, сор подгребая, и пошла плясать, что твоя барыня.

— Ну, Зослава… — Арей только головой покачал.

А что? Бабе хозяйственною быть от рождения покладено. И верно сказывала бабка, что всякие беды — они от грязи.

Страшенник заскуголил.[10]

И воинство его преуродливое рассыпалось, только брызнули, от метлы спасаясь, тараканы да разбежались мыши, уже обыкновенные, с головами мышиными, только худющие. Оно и правда, откудова им жиру нагулять, коль погреба пусты?

Страшенник на меня двинулся, руки кривые выставивши:

— Не попущу… беспорядку!

И воет так, что ажно уши заложило.

— Вот и верно, — отвечаю ему, — дедушка. Беспорядку мы не попустим… ваша правда.

И напоследок еще одно заклинаньице сотворила, которому меня Люциана Береславовна научила, хотя ж сего заклинания в учебное программе не было. А зазря. Страстей всяких навроде нежити и супротив ее заклинаний было множество, а вот чтобы приличное…

Рассыпалось то заклятье мелкой искрой.

Впилось в пол.

И пол засиял свежим деревом.

Распрямились старые занавеси, вернули прежнюю белизну, легли крупными крахмальными складками. Древний сундук ажно вышей сделался. И медные полосы на нем ярко засияли. Сама собой крышка откинулась, выпускаючи полосу беленого полотна.

Страшенник же, в которого мелкие искорки впились, с воем на пол упал.

И замер, полотном спеленутый.

От и все.

Правда, из кругу я выходить не спешила. Мало ли… вдруг да притворяется нелюдь?

— Да уж… — Арей разглядывал Страшенника, который больше не был страшен. Так, мужичонка лысоват да тощеват, борода клочковатая, бровенки рыжие, на грудях впалых волос кучерявится.

Застогнал он.

Повернулся.

Да и встал на карачки.

Огляделся мутными глазами, каковые у пропойцы бывают после загулу-то. Поклонился до самой земли.

— Спасибо, хозяюшка, что освободила.

Это он кому?

— Что ж. — Арей руку протянул сквозь щит мой. — Похоже, Зослава, ты изобрела новый метод борьбы с нежитью.

Я рот и раззявила.

Меж тем мужичок засуетился.

Зник.[11]

А объявился уж в красном кафтанчике, латаном-перелатаном, перехваченном конопляною веревкой. Запахнут кафтан на левый бок, веревка ж узлом на правом связана. Порты полосаты. Лапти кривоваты. На голове — шапка сидит, да лихо, на патылицу сдвинута.

Хозяин?

Как есть Хозяин.

Арей-то за щит вышел.

— Доброго дня вам, — молвил, — вновь, раз уж случилось знакомство свести.

Только Хозяин на него поглядел сурово, губенки поджал и ответствовал:

— Доброго, только разве ж это добрый день, когда парень за девкой ховается? Не думай, что я разом позабыл всего… помню… помню… охохонюшки… все-то помню, голова седая, ум дурной… блажил, хозяюшка, но то от одиночества… хатка моя зарастала-паршивела, а с нею и я. Некому было хлебушку куска оставить, молочка… а еще этая покоя не дает, все возвертается и возвертается, убивица!

И, сказавши так, он ноженькой топнул.

Я щит и убрала.

Коль Арей дедка не боится, то и мне нечего.

— А ты, хозяюшка, на этого остолопа не гляди… такой он… только палить… хату поставишь, он и спалит ее. — Хозяин тотчас к рученьке приник, прилип губами. Сам глядит снизу вверх, только моргает. И такая в глазах любовь, что прямо не по себе робится. — Непорядок сие! Как есть непорядок! Мужик, он бережлив должен быть… и поглянь… вона, какая рожа! А плечи! Он же ж жрать в три горла буде!

Арей фыркнул.

Я засмеялась.

— Ничего, — сказала Хозяину. — Кто хорошо ест, тот и в работе ладен.

Он же ж и вправду поесть любит. Да и то, покажите мне того мужика, который бы до еды неохоч был бы? Разве что вовсе худой, лядащий, которому что ешь, что не ешь — все без толку.