Летняя практика

Стая поднялась.

Кроме разве что Седого и пары молоденьких волчиц, которые присмотрят за выводком малышни. А остальные… многие не вернутся, но это будет хорошая охота.

Она ждала.

Она привыкла ждать. День за днем. Месяц за месяцем. Год за годом… и вот…

Она сидела у окошка, глядя, как копошатся во дворе куры. И надо было бы ехать. Конь готов, пусть и не пристало особе ее положения верхами ездить. Ей бы заложить возок, пусть бы запрягли четверик вороной, золотая сбруя, дуга с бубенцами-колокольчиками. Подушечки мягки, сундуки просторны, все влезет, что надобно.

А что ей надобно?

Кроме, пожалуй, серой книги, которая лежала на коленях.

Пустые страницы.

Откроешь, пролистнешь, вспоминая, что вот здесь был нарисован зверь предивный о тонких ногах да массивном теле. Тело курячье, а голова волчья, клыкастая…

Как же его звали?

Куролак?

Тварь страшная, но безопасная для людей…

А ведь могла бы написать. Все помнила. Если не все, то многое… и главное, что и малости хватило бы. Тогда почему никогда прежде в голову ее не приходила эта в общем-то здравая мысль? Одна книга ушла, а другая появилась бы…

А куры квохчут.

Поторапливают. Как бы не опоздать ненароком… нехорошо было бы… сынок ждет… уже скоро, совсем скоро… она обернулась к зеркалу и удивилась тому, что видит. Страшна стала… кожа с зеленцою, губы и вовсе синие сделались, что у покойницы. Волос тусклый. Взгляд шальной.

И слезы стоят.

С чего плакать? Все ведь получилось… почти получилось…

И, заставив себя подняться, женщина вышла во двор. Рученькой махнула, и замершая было дворня — боятся, собаки, — засуетилась, забеспокоилась. Кто-то поспешил под локоток подхватить, кто-то скамеечку резную волочет, девки спешно несчастных кур гоняют.

— Коня подавайте!

И кольнуло тревогой: опоздает…

Уже опоздала.

Человек вошел во двор, хотя ворота остались заперты. И дворня в своей суете его не заметила. А может, не в суете дело, но в умении…

— Далеко ли собралась, матушка? — поинтересовался он, встав перед ней… как лист перед травой.

До осенних дождей она не доживет. Знала. Слишком быстро утекала сила сквозь пальцы, и сколько б ни лилось крови, а ни капли на них, белых, не оставалось.

— Далеко ли, близко… — Она пожала плечами. — А ты в гости, Мишенька?

— В гости.

Глаза у него хорошие, ясные… и почему она не его выбрала? Хотя… разве у нее был выбор?

— И с чем же ты явился?

Не с добром.

И не отпустит ее… хотя… силы у него немного… это только думают, что раз Акадэмия за плечами, то самый сильный в ней.

— Боюсь, с дурной вестью. — Он потупился, принимая правила игры. А похолодало, будто тень легла на двор. Легла и сгинула. Вновь солнце выглянуло, летнее, жаркое… и с чего медлила она с отъездом? Ведь ничего не держало.

Могла и вчера.

И позавчера. И седмицу тому… а она все цеплялась за дом этот, в котором, по сути своей, никогда-то не была счастлива.

— Давече преставился супруг твой. — Михаил коснулся лба сложенными щепотью пальцами. — Овдовела ты…

Умер?

Давно хотел… она не позволяла. Почему? Еще одна бабья блажь? Не иначе… опасен стал. Несдержан. Злоязык. А ведь когда-то любил, да… надышаться не мог… и если б не гордыня ее, все бы у них сладилось.

— Что ж… — Она знала, что не выглядит огорченной, как и знала, что актерствовать ныне смысла нет. Все одно не поверят. — К тому все и шло. Он был слишком несдержан что в еде, что в питье… но мне жаль. Лойко к нему привязан был.

— Как к родному отцу?

Вот и сказано слово.

Упало в песок.

Прахом стало, как стали прахом куры, за которыми в общем-то никакой вины не было. А следом упал, хрипя и суча ногами, жеребец азарский, и схватились за горло мужики… девки, те молча падали, иссушенные, пустые…

— Хватит! — Мишенька тоже кое-чего умел. И рассыпалась сама сеть темная, руки опалив. — Не усугубляй свое и без того непростое положение. Эти люди ни в чем не виноваты.

— Хочешь о вине поговорить?

Она позволила силе его пройти сквозь себя. И та отозвалась в теле тягучей долгой болью. Ничего, к боли она тоже привычная.

— Скажи, а в чем виновата была я? В том, что в недобрый час попалась на глаза твоему брату?

Мертвецы были мертвы.

Пока.

Ей будет чем удивить Михаила.

— Или в том, что посмела настоять на своем? Не легла в постель по первому его зову, как то делали другие?

Она присела на резную лавочку и сапожком пнула ближайшее тело.

Куролак являлся по ночам на луну молодую. Ступал он осторожно, потому как ноги тонкие легко ломались, зато когти на них были остры и крышу курятника снимали разом. А после кур ловили, насаживали по одной на каждый.

— Что молчишь, Мишенька? Нечего сказать? И взгляд отводишь… ты мне клялся, что любишь, только ничего не сделал, эту любовь защищая. Не пошел против брата? И верно, девок много, а брат один.

— Не надо. — Он покачал головой и постарел разом.

Или всегда-то стар был?

— Отчего же, Мишенька? Правда глаза колет? Скажи, что я должна была сделать? Уехать? Но куда? Велико царство Росское, да не всяк в нем затеряться способен. Или поддаться? Лечь, как ложились другие. Принять этакую милость, а после исчезнуть с приплодом… царская потаскуха… так их называли, верно?

Михаил не обманывался.