Летняя практика

Ждал.

Пускай.

Им спешить некуда. Не один пришел. Сколько их там, за оградой, собралось? Хватит, чтобы скрутить, да только понимают — и у нее своя сила. Перед силой-то все шеи гнуть, что холопы, что бояре… чего ей стоит поднести ко рту горсточку пыли, дунуть, и пусть себе несет ветер, крутит над столицею черное облако, пусть позволит пасть ему да прорасти моровым поветрием.

— Ты могла уйти потом…

— Я и ушла. Вместе с сыном, когда в тереме царском для нас места не нашлось. Я не гордая была, Мишенька, но мне не оставили выбора. За что эта тварь моего мальчика убила? — Наверное, если бы она помнила, как плачут, она бы разрыдалась.

— Мне жаль.

— И мне жаль, Мишенька… — Она все ж опустила руку, позволив праху семи сожженных просыпаться на землю. Что земля? Стерпит. Вберет в себя отраву. И бесплодна станет, может, на десять лет, а может, и на все сто. Но дальше не пустит.

Не пойдет по дворам дева безглаза.

Безмолвна.

Ликом печальна. В руке у нее серп ржавый. Во второй — корзина, душ срезанных полна. Куда ступит, там доска гниет. Что покровом заденет, то тленом становится. Дыхнет, и от дыхания ее скотина ложится… а уж коснется кого, тут тому и конец.

Не пойдет.

— Ты могла выйти к боярам… кликнула бы… рассказала б… правду рассказала. И многие были бы рады. Выбирая между тобой и ею…

— Не было выбора. — Она усмехнулась. — А пойти… я ходила… к ним всем ходила… Курбичи, Вышняты, Зимуты… я просила их заступиться. Пархом с отцом моим дружен был. Меня пестовал. А как услышал, о чем речь, так сразу и затрясся. Мол, смута это… а доказательств у меня нет, стало быть, оговор… а грамота, которая жрецом составлена была, пусть и с печатью, да все одно не доказательство.

— Ты их?..

— Потом. После.

— За что?

Он и вправду не разумеет? Или разговор этот затягивает, надеясь, что сил у нее поубавится? Или разжалобить думает?

— За предательство. Кто из них этой шлюхе донес? Кто-то ведь донес… других ублюдков она не тронула, а за моим мальчиком послала… почему за ним?

— Ко мне ты не пришла.

— Не пришла, Мишенька. Ты всю жизнь боялся брата обидеть. Неужто ради меня пошел бы поперек его слова?

Да и… горько было. Обидно. И не рассказать мужчине, не объяснить, каково это, когда тебя, жену законную, вдруг беззаконною делают, когда, еще недавно в любви клянясь, этой любовью ныне попрекают. Когда грозят монастырем.

Ссылкой.

А единственная отрада — дитя твое, сынок драгоценный, из любимого да балованного помехою становится.

— Пошел бы. — Он глядел прямо и решительно, хотя всегда-то мягок был, бесхребетен. — Если бы знал, что ты его жена, не стал бы молчать. Доказательства? Нашли бы доказательства. И тебя бы укрыли. И сына твоего. И бояр бы заставили… одно дело шашни крутить с девками, и совсем другое — против Правды идти.

Сказал и замолчал.

И верно, чего уж воздух сотрясать, когда все сказано.

— Знаешь, о тебе ведь и не вспоминали… их у него много было… разных… а ты к мужу уехала. Там и жила.

Жила, если это можно было жизнью назвать.

Извечный холод.

Слабость.

И страх, что отыщут.

Отыскали. И страх отступил. Пожалуй, ныне она испытывала одно лишь чувство: огромное облегчение. Скоро все закончится. Пускай и не так, как она хотела.

— Не вспоминали. — Она улыбнулась печально. — Вот и все… ушла как сгинула, верно? Мне Добруша говорила, что так оно и надобно, что…

Она швырнула горсточку черной пыли в самое лицо Михаила, да только он отмахнулся, и осыпался проклятый пепел наземь, да только не ушел, пророс черными плетями.

— Может, не надо? — тихо спросил Михаил, когда плети эти жадные потянулись к нему. — Сдайся и…

— И ты проявишь милосердие?

Она поднесла руку к губам и впилась зубами в свое запястье. Вкус крови отрезвил.

Сдаться?

Уйти?

Позволить им… что сделают? Сожгут. И пепел развеют. Сочинят сказку о неведомом тате, который боярыню сгубил. И байке этой поверят многие с превеликой охотой.

Она рассмеялась и облизала окровавленные губы.

— Ты многое тут наговорил, Мишенька.

Сила ее темная бурлила, что пиво невыходившееся, рвалась на волю. Сейчас… она ведь знала, что час этот придет, пусть и надеялась на лучшее.

— Многое, да…

Из ее крови прорастали змеи. Жирные болотные гадюки с плоскими головами. Они расползались по двору, сливаясь друг с другом, шипя и норовя добраться до мага, который медленно отступал к воротам.

— Но ты забыл об одном… ты ведь знал… ты не мог не знать… он ведь никогда и ничего сам не делал, помнишь? Поручал кому-то… кому верил… тебе… ты ведь нашел того жреца, который связал нас перед ликом Божини.

Не отвернулся.

— Твоя клятва… она крепко тебя держала… а может, тебе удобней было, что клятва есть? Все на нее списать можно… и того жреца… что с ним сделали?

Земля дрожала.

Рассыпалась пылью. Разрасталась мелкими трещинами, из которых выползали твари мелкие да юркие. Одни на крыс походили, другие — что тараканы в блестящих панцирях. Третьи и вовсе будто моль с крылами из тумана осеннего. И белесым маревом сочились раны земли.

— Не говори. Мне неинтересно. Правда… правда, Мишенька, в том, что ты… ты ведь мстил ему?