Летние гости

Не знаю, спала ли Галинка. Наверное, она сидела рядом и стерегла меня. А я постыдно спал. Я чувствовал эту вину даже во сне, поэтому, услышав голос Галинки, сразу же вскочил на ноги.

— Пойдем, Паша, пойдем. Вон уже слышно, как паровозы гудят. Вдруг это Андрюша едет.

Зато потом, в душном помещении вокзала, где нам удалось занять место на диване, я сидел, боясь шелохнуться, потому что Галинка спала, положив голову на мое плечо. Я стерег ее сон. Я вновь проникся такой нежностью к ней, что мог просидеть целые сутки, если она, конечно, все это время будет спать. Пусть, пусть спит, а я даже не пошевелю плечом, хотя оно затекло. Пусть сердито косятся на меня сварливые тетки, пусть умиляются моей терпеливости те, что подобрее.

Я всегда помнил это сидение на вокзале, хотя ничего тут особенного не было: просто Галинке, замученной ночной ходьбой, не на что было положить свою голову.

Через год, когда я работал на заводе у мастера Горшкова, премировали меня к празднику Октябрьской революции билетом в театр, на постановку «Фронт». Место мое оказалось рядом с Сонькой из ОТК. Эта девчонка очень нравилась мне. А тут еще вырядилась: в косах фиолетовые ленты, платье такое же, под цвет лент. А может, наоборот, ленты под цвет платья. И вообще она была ничего. Ресницы большие, глаза, правда, не поймешь какие, но тоже красивые.

Дернул меня черт выкинуть этакую кавалерскую штучку — купить ей мороженое, малюсенький желтый катыш. Дорогое оно было, но, наверное, вкусное.

После спектакля около колонн Сонька неожиданно подлетела ко мне.

— Ты хоть проводи меня, Паша.

Наверное, из-за этого мороженого она что-то вообразила.

Вот это фокус! Еще проводи! Но я пошел. Темно же, все равно никто не увидит. Сонька всю дорогу мне говорила, что она поедет в свой город Харьков, когда кончится война, какое платье сошьет. Ей казалось, что после войны жизнь будет вечно счастливой. И мне так казалось, и дедушке, но я не про одежду думал, а про Кавказ, где яблок и винограда полно и горы в снегу даже летом. Ну, а теперь что я расскажу Соньке? Я еще Кавказа не видел. Про деревню, что ли? Про школу, про книги? Это ей неинтересно.

— Ты бы хоть меня под руку взял, — сказала Сонька, глядя со значением.

Что она, смеялась? Я брать ее не стал.

— Ну поцелуй. Вот уж мой дом. Я теперь уйду, а ты поцелуй. Ты не нахальный, и это мне нравится. Ты представь, что меня любишь.

Я посмотрел на Соньку. Она ждала. Она была красивая. И особенно губы были красивые.

Я хотел ее поцеловать в щеку, но потом раздумал. Я вспомнил Галинку. Ведь я ее люблю. Ну, не то что люблю. Ее Андрюха любит, а я думаю о ней, значит, мне нельзя целовать Соньку, хотя она тоже красивая и сама хочет, чтоб я ее поцеловал.

— Я не могу, — сказал я.

— Почему это ты не можешь? — вдруг озлилась она.

— Я люблю другую, — с гордой печалью сказал я.

И мне показалось, что в эту минуту я похож на графа Монте-Кристо.

— А она из нашего цеха, да? — вдруг заинтересовалась Сонька. — Скажи кто, а?

Зря я, конечно, сболтнул.

— Она далеко, — таинственно сказал я. — Она в деревне. В нашем Коробове.

Сонька засмеялась. Она не верила, что в деревне могут быть красивые девчонки.

— Глупый же ты, Паша, — заключила она. — Очень глупый. — И побежала домой.

Я, наверное, действительно был глупый, хоть и премировали меня билетом в театр. Но ведь нельзя целовать Соньку, если есть на свете Галинка. В этом я был убежден.

Нельзя целовать Соньку, если есть на свете Галинка, с которой шел почти всю ночь, взявшись за руки, а потом сидел на вокзальном диване совсем-совсем рядом.

Мне казалось, что Галинка спит, а она при каждом хлопке двери открывала глаза. Заходили разные люди с поездов, были мимоезжие военные, а Андрюха все не появлялся, и мы не знали, когда он появится. Не спросишь ведь: воинский эшелон идет по своему расписанию, о котором нельзя справляться. Спроси — могут за шпиона принять. Да и откуда точно идет Андрюхин поезд, мы не знали.

Время шло медленно-медленно. Я прочел все приказы и запрещения, висящие над кассовым окошком, рассказал Галинке «Маленького оборвыша» и «Педагогическую поэму», потом «Принца и нищего», а Андрюха все не приезжал. Мы, стыдясь, съели травяные лепешки, которые захватила Галинка из дому, потом ярушник, посланный Ефросиньей, а есть все хотелось. В торбочке были пироги, ватрушки и желтая бутылка топленого масла. Это Андрюхе. Это есть нельзя. Чтоб немного утолить голод, я наломал в лесочке за станцией кислющей рябины. Скулы сводило, а мы все равно ее ели.

И на второй день не было Андрюхи. Просмотреть мы его не могли, потому что по очереди выходили к каждому составу. Вместе выходить было нельзя: займут место, тогда стой или садись на заплеванный, грязный пол. Галинка с таким радостным нетерпением встречала эшелоны и с такой тоской во взгляде провожала, что я стал сердиться на Андрюху. Что ж он не едет и не едет? Мы так тут с голоду загнемся.