Летние гости

В третий день мы ели только рябину да пили воду из бачка. Особенно было нестерпимо переносить голод, когда рядом ели люди. Один дядька при нас умял чуть ли не полбуханки белого хлеба с настоящей колбасой. Наверное, какой-нибудь снабженец.

— Может, отломить кусочек шанежки? — предложил я Галинке.

В глазах у Галинки стоял почти суеверный страх: нельзя, это Андрюше. Я придумал, что Андрюха не любит морковные пироги, хотя он ел всякие, только давай побольше, и Галинка согласилась разломить постряпушку. После этого я заснул.

Мне приснилось, что Андрюха приехал и страшно рассердился на нас за этот морковный пирог. Мне хотелось оправдаться перед ним и сказать, что он сам виноват, раз не приезжал четыре дня. Но оказывается, это был не Андрюха, а железнодорожный милиционер, старый, седобровый дядька. Он проверял документы и выгнал нас с вокзала, потому что у нас не было даже самой плохонькой справочки.

— Уходите, да побыстрее, пока для выяснения личности я не арестовал вас.

На улице мы изрядно промерзли. Стояла глухая ночь, и дул знобящий северный ветер.

— Наверное, он не приедет, — сказал я. — Ведь уж и срок прошел.

— Нет, что ты. Он должен приехать. Ведь он обещал, — не согласилась со мной Галинка. Она так верила в Андрюхино письмо, что ее невозможно было переубедить.

Когда милиционер ушел, мы снова пробрались в теплый и душный зал ожидания. Только теперь нам пришлось стоять, спрятавшись за печку-голландку. На улице у меня зуб на зуб не попадал, и Галинка вся посинела от холода. Ждать, конечно, было напрасно, но Галинку разве переубедишь? Ничего, посидим до утра, а там — домой.

Часа через четыре опять зашел седобровый милиционер и, увидев нас, поднял крик. Галинка вся покраснела от обиды, а мне было все равно, потому что до меня почти не доходил смысл его слов. Это, наверное, с голодухи, объяснил я себе.

Милиционер на этот раз не успокоился, пока не проводил нас за вокзал, где уж не было никаких построек и ветер гулял во всю волю.

— Дяденька, брат у нас на фронт уезжает, его ждем, — сказала жалобно Галинка.

— Знаю я, «брат», смекаете тут, что плохо лежит. Еще раз увижу, арестую.

Самым лучшим было идти в Коробово, но Галинка, заслышав стук подходящего поезда, начала упрашивать меня подождать его прихода. Вдруг это Андрюшин. К вокзалу подойти нам было нельзя, и мы побежали к эшелону. Вернее, бежала Галинка, а я плелся за ней. Эшелон мы прошли почти полностью, спрашивая у красноармейцев, не едет ли с ними Андрей Коробов.

— Зачем тебе Коробов, черноглазая, — весело откликались военные, — иди к нам, у нас Сундуков есть.

У последнего вагона вдруг произошло чудо, нас догнал запыхавшийся милиционер и закричал:

— Чего вы тут носитесь, на вокзале вас сержант ищет! Хорошо, что я заметил, куда вы побежали.

— Ой, дяденька, какой вы хороший, — пропела Галинка, хотя этого милиционера надо было обругать. Он же сам нас выгнал с вокзала.

Через рельсы, слепящие глаза, бежал нам навстречу Андрюха, совершенно не похожий на себя прежнего. Он был в шинели с ремнями, в каске. Вид у него был озабоченный, серьезный. Галинка смотрела на него, как тогда, у сосны, и Андрюха смотрел на нее не отрываясь, как тогда. А потом он обнял ее. Я отвернулся. Потом вспомнил, что мы сбили для Ефросиньи печь, и протянул Андрюхе торбочку с гостинцами. Он и меня обнял, и так мы стояли, пока не двинулись вагонные колеса. Под учащающийся постук колес Андрюха говорил и говорил что-то Галинке, пока не подплыл последний вагон. Андрюха стиснул меня, поцеловал.

— Дедушке кланяйся! — крикнул он, прыгая на подножку.

Поезд ушел, и мы остались совсем одни среди тех слепящих рельсов. Пока мы ждали Андрюху, казалось мне, что я ему о многом-многом расскажу: и о том, как мы били печь, и про то, что я научился косить. А я не успел ничего сказать, совсем ничего, только увидел его. Потом я подумал, что обо всем можно написать. А вот то, что он Галинку увидел, — это самое главное. Ведь она любит его, а он ее. И сейчас они об этом еще раз сказали, теперь на душе у Андрюхи будет легче и светлее.

А Галинка вдруг повзрослела, прямо у меня на глазах. Она взяла меня за руку и повела через пути. Я руку вырвал. Что она ведет меня, как маленького!

— Пойдем быстрее. Вон маневровый, — сказала она и опять схватила меня за руку. Какая-то она была другая, не только повзрослевшая, но и просветленная, что ли. И холод ей был нипочем, хотя на веретеях так хлестал ветер, что казалось, пробирал до самых печенок. Меня бил озноб, я сгибался чуть не до земли, а теплее мне не было.

Я толком не помню, как мы добрались до Коробова, потому что вся дорога казалась мне полуявью и полусном. В каком-то ельнике Галинка сняла с себя теплый платок и хотела закутать в него меня, я отбивался, но все было напрасно. А когда полил холодный дождь, Галинка затащила меня в скирду и прижала к себе, пытаясь согреть. Но я уже не мог согреться даже в Липове, где мы попросились в избу.

Около Коробова я упал и не мог встать, потому что у меня закоченели и потеряли гибкость и руки и ноги. Галинка обняла меня и так довела до Ефросиньиной избы.