Летние гости

— Дак, Кирилло Федорович, он все так дергает дом. Дернет, выскочит и говорит: «Если не плеснешь водки, растрясется хорома». Уж два раза наливала. Не жалко вина ему, пей бы, дак дом жалко, и вправду уронит.

Зотов не дослушал. Лицо его пошло пятнами. Худощавый, тонкий, он схватил длинного Егора Макина за отвороты пиджака, встряхнул и влепил пощечину.

— Вон отсюда к чертовой матери, вон!

Степан испугался, хотел унять директора, поймал за руку, но тот еще успел смазать Макину по шее.

Спотыкаясь, Егор отбежал в сторону.

— Я в милицию, я к прокурору… Попомнишь меня, Зотов. Простых колхозников лупить! Это тебе не крепостное право. Свидетели имеются у меня.

— К-катись, ексель-моксель, хоть к черту в преисподнюю. Жалуйся! Тьфу… — И замахал рукой, будто угодил в грязь.

Степану тоже было не по себе, а Нина испугалась:

— Дак чо это, мужики? Нельзя ведь так, мужики. Ведь трезвые.

— А ну, Степан Никитич, садись ты на трактор, — сказал хмуро Зотов.

Так вот и случилось, что первый дом в Лубяну из малой деревеньки пришлось перевозить Степану. В Сибири остался только один дом Аграфены Карасихи, матери Тимони-тараторки. Та и в одиночку не боялась жить.

Макин шел на расстоянии от движущегося дома, грозил кулаком Зотову, но подойти опасался. А потом куда-то исчез.

Степан приволок дом на то место, которое было определено, а сам скорехонько кинулся искать Егора. Возьмет да вправду поедет жаловаться. Тогда Зотову худо будет.

Степан нашел Егора на тракту. Тот махал поднятой рукой, хотел остановить машину. Видно, вправду надумал ехать в район с жалобой на Зотова.

Степан принялся его уговаривать, чтоб не ездил.

— Н-не, я так не оставлю, — горячился Егор, — чтоб колхозника бить. Это он мне за мои стишки…

— Да чо ты плетешь, какие стишки, сундук ты, сорок грехов! Почто трос-то дергал? Дом-то и вправду завалил бы. Не езди. Кто с тобой с пьяным станет разговаривать? Еще дадут пятнадцать суток по мелкому.

— А станут, — завидев машину, опять пошел Егор на середину дороги. — Может, я от обиды выпил. Прокурор поймет.

— Да брось ты, Егор. Выпил-то ты еще в тракторе, я ведь знаю, а от обиды добавил.

Кто знает, сумел бы уговорить Степан Егора или нет. Прибежала Нина звать их на подъемку дома. Плотники уже фундамент собираются класть. Надо выпить. Она обняла Егора, повисла на нем.

— Плюнь-ка на все, Егорко, не сердись, а то мою радость всю испортишь, — закричала она и потащила Макина.

Степан только помогал. Егор упирался, но шел.

Нельзя было его отпускать. Вдруг и вправду найдутся люди да и начнут против Зотова копать. Снимут его с директорства, пошлют нового. Опять Лубяне привыкать. А если новый не слаще Гени-футболиста? Макин этого теперь не понимает, а завтра с утречка Степан к нему забежит, растолкует.

Теперь Степан сзади шел, подталкивал Егора и бубнил:

— Нехорошо, Егор. У Нинки радость, а ты…

Макин вроде успокаивался. В общем-то ведь он был мужик незлопамятный, проспится, раскаиваться станет.

Запомнился Степану еще один год. Весь август стояло ненастье, весь сентябрь без передыху лили дожди. Густо поднявшиеся яровые невозможно было взять комбайном. Поговаривали, что кое-где взялись за серпы, жнут вручную. Если на серп да литовку рассчитывать, прикинул Степан, до февраля им в малолюдной Лубяне придется убирать.

Кирилл Федорович весь изорвался. С него требовали убранные гектары, сам он понимал, что тянуть нельзя, а сделать механизаторы ничего не могли. Как на болоте, вязли комбайны. С грехом пополам убрали ячмень и пшеницу, а овес остался на октябрь. Побелел от перестоя, смахивали его уже по застылку. Всех, кого было можно, посадил Зотов на комбайны. Степан тоже жал.

Этакой уборки отродясь у него не было. Работал в рукавицах, ватных штанах, а все равно зяб. Жали и днем и ночью.

В тот вечер дул студеный сиверко. Комбайн качало, когда он вставал к ветру боком. По сторонам, куда не доставал свет фар, не видно ни зги — черная стена, а на свету заметно: вот он, пропархивает уже снег. Вдруг возьмет да вызовет снегопад небесная канцелярия. Тогда не взять хлеб.

Степан надумал все поле убрать. Пусть и до трех и до четырех утра придется гонять на машине, а уберет.

Когда уж вовсе закоченел, взвеселил его Кирилл Федорович. Подъехал на своем газике, выскочил, одетый по-зимнему — в полушубке, шапке, в валенках с галошами.

— Ну как, Степан Никитич?

— На гару комбайн делали — все голо тут, — сказал Степан. Непослушные губы исковеркали слова — вместо «жара» вышло «гара».

— Тяжело, Степан Никитич, но надо убирать. Снегопад по радио обещали. Крепись, ты у меня надежный. Я вот тоже мыкаюсь всю ночь напролет, ребят уговариваю да подогреваю. Подаю сам по стаканчику, иначе заболеет человек, завтра не работник. Погрейся и ты.

На полу газика катались две порожние бутылки. Из третьей налил Зотов стопку ему.

— Вот ведь, Степан Никитич, если по строгому закону подойти, то преступник я, за решетку меня надо, сам людей пою. А с другой стороны, пустить хлеб под снег еще большее преступление. Как тут быть-то? Осудишь ты меня?