Летние гости

Навстречу Курилову кинулся покачливой походкой чернолицый мужик с лямкой через плечо, которая поддерживала его деревянную ногу.

— Ночлег будет лучшим образом, — сказал он таинственно. — Может, бражки-томленочки? — И на всякий случай удрученно посетовал, что совсем заморился бегаючи.

У Петра под тонкой кожей ходили на скулах тугие желваки. Он зло толкнул дверь в летнюю боковуху.

— Пошли, Курилов.

Курилов шагнул в боковуху, потом вернулся и поманил пальцем хромого мужика:

— Сюда неси, Зот, — и пьяно подмигнул.

— Нет, — остановил его Капустин и захлопнул дверь, — ничего не надо.

— А я… — начал Курилов.

— Хватит, Курилов, — дрожащим голосом крикнул Капустин. — Хватит! Ты что из революции пьянку и разгул делаешь?

Лицо его побледнело, глаза стали злыми, голос — струна. Вот-вот дойдет до большого.

Курилов схватился за кольт.

— Ты мне так про революцию, мне? Я… Знаешь, у меня с такими разговор короткий.

Капустин шагнул к стоящему у притолоки Курилову и угрожающе проговорил:

— Сейчас же снимайся со своими головорезами — и в Вятку. Слышишь? Там поговорим.

Курилов словно успокоился:

— Нет, Петя. Это, как говорила одна сербияночка, напрасные хлопоты. Я не люблю свои приказы менять.

— Сейчас же. Слышишь?! — крикнул Капустин. — Иначе я арестую тебя.

— Попробуй! — Курилов зашарил рукой по боку, но Филипп, схватив его за запястье, вырвал кольт.

— А-а, вы так? Братва! — заорал Курилов. — Отдай оружие, отдай, гад!

— Отдай, — сказал Капустин.

Филипп, щелкая магазином, вынул патроны и бросил кольт Курилову.

— Почему ты пьешь? — нервно затягиваясь цигаркой, спросил Капустин.

Курилов, страшный, с покрасневшими глазами, лохматой головой, косолапо пошел на Капустина. Филипп думал — кинется сейчас — и привстал со скамьи. Но тот оперся рукой о косяк, сказал со слезой в пьяном голосе:

— А как мне не пить? У меня чахотка в Ревельской тюрьме, в «Толстой Маргарите», заполученная. Жить мне, может, полгода осталось. Как мне не пить?

Капустин отстранился от него, быстро прошелся и опять вернулся на место, в упор посмотрел на Курилова.

— А ты понимаешь, Кузьма, что ты идеи революции грязнишь? Понимаешь, что после твоей попойки здесь мужик станет косо смотреть на советскую власть? Понимаешь?

В дверь сунулся хромой Зот с четвертью браги-томленки, впустив в боковуху кабацкий гул. Курилов опять вскинул голову, лихо крикнул:

— Иди, Зот, иди!

Тот с угодливым смешком сунулся в боковуху, но Капустин сердито захлопнул дверь, повторил:

— Ты идеи революции грязнишь!

Словно ясная мысль мелькнула в глазах Курилова. Он уронил голову и, ударяясь ею о притолоку, всхлипнул:

— Полгода жить, Петя. Полгода. Доктор сказал.

Капустин хмурил шишковатый лоб. Молчал. Потом шагнул к Курилову.

— Ерунда, Курилов. Полгода ты не проживешь. Ты раньше сдохнешь, если будешь так.

Курилов утер рукавом глаза, нос. Сказал согласно:

— Сдохну.

Настежь распахнулась дверь, зазвенели стекла в рамах. На пороге стоял бородатый детина в ризе. За ним толпились отрядники.

— Кто такия? — запел бородач, но, поняв, что слишком вошел в роль дьякона, крякнул и спросил обычно: — Пошто командира обижаете? — и приправил слова ядреной руганью.

Капустин, наверное, хорошо понимал, что с этой пьяной ватагой криком и угрозой вряд ли справишься. Словно не замечая бутыли и ризы, сказал:

— Товарищи, в Вятке давно ждут ваш обоз. В приютах хлеба не хватает, детишки голодают. Питер доедает последние сухари. Задерживаться нельзя ни на час. Это будет бессовестным преступлением. — И, повернувшись к Курилову, спросил: — Так ведь, товарищ Курилов?

Тот хмуро кивнул:

— Так.

— Тогда командуй.

— Выходи, братва, ночлег отменяется, — сказал Курилов усталым трезвым голосом.

Осиротела изглоданная коновязь, обоз, сопровождаемый повеселевшими подводчиками, выехал из села. Капустин и Филипп направились к дому Митрия Шиляева.

Писарь волостного правления Зот Пермяков, ковыляя на черной деревяшке, догнал их, преданно заглянул сбоку в лицо Петра.

— Может, позвать кого надобно? Али ночлег…

— Не требуется, — обрезал тот.

ГЛАВА 5

В широкой избе Шиляева, которую веселила просторная, в петухах печь, их ждал самовар. Митрий, помолодевший после бритья, в свежей, пахнущей морозом рубахе, стесняясь и оговариваясь, позвал к столу.

Капустин снял кожанку: ни дать ни взять деревенский учитель — косоворотка, пиджачок, валенки выше колен. Смирно сел к столу.

Хозяйка, тоже принарядившаяся, притащила огненных щей, ржаной лапши на молоке, разного холодного соленья — капусты, груздей, огурцов. После городской скудости Филипп от всей души навалился на еду.

Не успели они управиться со щами, как с дороги скатился к избе, словно с горы, человек в солдатской папахе и шинели. Каленное морозом и ветром лицо, широкое в переносье, глаза расставлены далеко, глядят прямо.

— Вот это и будет Сандаков Иван, — сказал Митрий Капустину.