Летние гости

— Не завозись, — сказала она Степану и сняла со стола табуретку. — Всех седни из дому выгнала. С грязью борюсь, а то заросли.

— Где сам-от?

— В огороде будто. Комбайн, говорит, не ремонтируют, подшипника нет.

Егор Макин оказался за избой. Он сидел на завалине в белых еще от вчерашней пыли сапогах, линялой, давно потерявшей свой первый цвет майке.

Засмолевшие от солнца и солидола кисти были будто чужие, потому что руки от запястья и выше локтя были белые, как береста. Подбородок давно не брит, голова не чесана, но лицо веселое.

Макин был длинный, тощий. И вроде еще больше похудел. Обычно всех лодырей рисуют круглорожими, тушистыми, как боровов, а Егор был долгий и худой, но лодырь первый на всю Лубяну.

Увидев Степана, он поднес к губам палец:

— Тс-с…

Степан взглянул туда, куда смотрел Макин. Серая крольчиха устраивала под сараем гнездо и таскала туда солому. От этих торчащих в стороны соломин морда у нее была желтоусой, свирепой. Воровато прянув ушами, крольчиха юркнула в нору.

— Вот ведь какая выходит зоология, — дав себе минутное облегчение, сказал Егор. — Маленькая скотинка, а цельное беремя соломы стаскала. Ты садись, садись, Степан.

Степан сел. Разговор надо начинать издалека.

— Егор, Егорко, — позвал вдруг Раискин голос, — пол мыть стану, помоги-ка шкап передвинуть. Железа в нем сколь. Тяжелой.

— Да погоди, некогда, — отмахнулся Егор.

В избе что-то заскрипело, хрустнуло. Это Раиса, видно, сама начала передвигать шкап.

Знать, считал Егор свое дело неотложным. Опять палец к губам. И воззрился своими желтыми беспутными глазами на крольчиху.

Смотрит-смотрит вот так, а потом озадачит кого-нибудь вопросом, как однажды озадачил фельдшера Веревкина, который рассказывал в тот вечер про желудочные болезни.

— Ты скажи, Веревкин, что лучше — курить или нюхать табак? — спросил тогда Макин.

— Один хрен, — без серьеза ответил фельдшер и пошел с трибуны, закручивая в трубку свои желудочные записи.

— Нет, ты скажи, — пристал Макин, — почему когда чихнешь, дак «будь здоров» говорят, а от дыму закашляешься — только ругают? Я, может, для чиху табак нюхать стану. Залезай обратно на трибуну и скажи.

— Отвяжись-ко, Егор, я говорю — один хрен, что курить, что нюхать. Все вредно, — рассердился Веревкин и на трибуну не полез.

— Погоди, погоди, нюхательный табак в дыханье-то не попадает, — крикнул Макин, желая добраться до истины. — Значит, он полезной.

Веревкин бумажной трубкой отмахнулся и ушел. А Макин не отступился, пожаловался на него главному врачу участковой больницы.

Тот Веревкина пробрал:

— Разъяснять надо вопросы населению, а не отделываться словами вроде «один хрен». Это не разъяснение.

Над их головами разломились створки окна, и Раиса своим быстрым говорком выпалила:

— Егор, Егорко, иди-ко выведи теленка на опушку. Вовсе он застоялся. Заодно со Степаном поговоришь!

Макин до того осерчал, что даже не ответил.

— Нет тебя или чо?

Перед Раисиным носом поднялся трясущийся палец Егора, — не мешай, все у меня испортишь. Раиса пожаловалась Степану:

— Вот и жди от этого сидня помощи. — Но сказала это без всякой горечи. Видно, давно привыкла.

Егор уже о крольчихе забыл. Ему в ноги сунулась старая льстивая дворняга.

— Ну, Дама, дай лапу. Поздороваемся. Здорово, Дамочка! Вот умница. Дает лапу. Степан, смотри — Дама лапу дает.

Степану начало надоедать Егорово баловство. Так он до вечера станет играть то с собакой, то с поросенком, сиди возле него — время проводи.

— Вот што, Егор. Прошлый раз мы с тобой не договорили. Чо же ты бабу мучишь, дети у тебя, а ты…

— Я што тебе, Степан, скажу, — начал Егор будто толком и всерьез. — Я своими ребятами занимаюсь, не скажи, с издетства к делу приучаю. Глазом моргну, они ужо горошком катятся. Поддадутся отцовой науке, людьми станут. Санька вон у меня уже кто? Большой человек!

— Да вовсе не про то я, — понимая, что опять Макин хочет от разговора уйти, взъелся Степан.

А Егор сбивать себя не давал.

— Чего я тебе скажу, — рассказывал он Степану. — Ведь как я делаю. К примеру, время ставить комбайн на зимнее хранение. Думаешь, сам все? Тут я объявляю всеобщую тревогу: в ружье! Так утром и бужу: в ружье! И каждый макинец у меня вскакивает, знает, что дело серьезное. Объявляю, что плачу по своему тарифу: за очистку ходовой части — три рубля, за побелку колес — два.

Егорову «систему» Степан знал, видел, как Макин ставит комбайн на зимнее хранение. Уж по застылку в какой-нибудь погожий день шагал он вдоль всей Лубяны на машинный двор. За ним брел Володька, потом Витька с ведром и тряпками. Сзади всех Раиса вела за руку меньших — Ваню и Колю. Все парни у Егора лобастые, сопливые и задиристые. В обиду себя не дадут. Голоса, как у отца, сиплые и напористые.

— Деньги выдам сразу, — растолковывал Макин по дороге, наперед зная, что услышат это не только сыновья, но и лубянские жители. — Заработано, дак хоть на конфетах проедайте, хоть в кино идите.

К полудню у комбайна колеса нарядно белели, мотор был зашит досками. Егор клал в чумазые ладошки сыновей плату.