Летние гости

А когда в школу пошли, собака всех их, сибирских ребятишек, до Лубяны провожала и встречала. А без нее вечером жутко две версты по зимней стуже идти. Не один озноб прошибет. Пень волком казался, выворотень — медведем.

Мать стригла густую Гуляеву шерсть, вязала из нее отцу носки. Зяб он все время. Остриженный Гуляй походил на маленького тощего льва. Конфузился такого вида, убегал дня на три куда-то, пока не привыкал к новому обличью.

Когда от старости Гуляй подох, Степан уж чуть ли не в женихах ходил, а не выдержал, убежал на сеновал и там заревел. Жалко было. А ведь просто собака.

Вот и поймешь, пожалуй, Алика. Обидно бывает, когда бессловесную животину обижают, лошадь ли, собаку ли, пичугу ли какую.

Подумал так Степан, и ему стало совестно из-за того, что он на внука наорал: зря, поди? Но, опять же, драться полез. Мал-мал человек, а забот с ним сколько. Вроде с Серегой и Дашкой столько не было. С Серегой и вправду не было, а про Дашку и вспоминать не хотелось. Когда выросла, большие беспокойства начались.

Да, узнает Веля про все, будет им баня с паром. Вот, скажет, распустил, сундук, сорок грехов, моего сына, руку на него подымал.

Однако Степан духом не падал, перед Ольгой храбрился:

— Раз послала на наше обеспечение, пусть не взыщет.

— Знаешь, какая она нравная, — сокрушалась Ольга. — И пальцем не надо было задевать! Чо станет с нами?

Приехала Веля.

Все было — и целования, и радостей целый короб. И подарков Веля навезла. Ольге платок — по всему полю нерусские слова.

— Это уж я Даше отдам, — заикнулась Ольга.

— Никаких, мамаша, носите сами. Это вам, — продиктовала Веля.

А Ольга носить подарок стеснялась. Выходила за ограду в нем, а уж там повязывала свой обычный.

Степану досталась трубка с чертом. Он отродясь трубку не курил, не старик ведь еще. Папироски, они привычнее. Спасибо сказал, похвалил, а черта тихонько спрятал в шкаф. Но сноха вспомнила:

— Папаша, где ваш «Мефистофель»? Почему не курите?

Это она так трубку называла. Мефистофель — это главный черт. Кирилл Федорович так объяснил, когда увидел у него трубку. Шаляпин, дескать, здорово этого Мефистофеля представлял. С того и пошло. Но даже из почтения к Шаляпину (говорят, свой был, из мужиков, а голосина такой — лошади спотыкались, коль рядом рявкнет) Степан все равно курить не стал. Спьяну бы еще мог побаловаться, а так нет.

Все вроде хорошо шло. Только за стрижку Веля его не одобрила:

— Что ж это вы, папаша, Алика под запорожца обкорнали?

— Дак ветерок загривок обдувает…

— Уж лет двадцать под полубокс не стригут нигде.

Степан рукой махнул: не угодишь, а он ведь как лучше хотел. Для него так это была любимая стрижка.

В день приезда снохи он к дому поспешил пораньше, чтоб ей уважение сделать. Ну и показать, чему Алик обучился. Вроде бы по ходу дела Степан сказал:

— А што, Алик, наверное, кролей пора кормить?

Тот вскочил:

— Я сейчас, дедушка.

Алику и самому, видно, хотелось показать, как он траву косит, на тачке привозит и кроликов кормит. Недаром каждому дал свое имя.

Вывез он тачку с мешком, вынес маленькую косу-литовку. Веля, как увидела ее, глаза зажмурила:

— Ой-ой-ой! Он же ногу себе обрежет. Я его не пущу.

Вот так штука! Степан этого не ожидал. Раньше, когда он ребенком был, так отец с матерью нарочно маленькую косу подбирали, чтоб шел и «дотяпывал» ложбинки или клинья, не захваченные основными косцами. Так и назывался он тогда «притяпыш».

Алик сам за себя постоял:

— Да ты, ма, не бойся. Вот увидишь, как я кошу.

Веля не отстала, пошла на опушку. Вроде понравилось ей, как ловко сын умеет косить, но на другой день запретила брать литовку. Вот, сундук, сорок грехов, какая нравная!

Теперь сам Степан чуть свет вскакивает и отправляется косить. А мог бы парень делать. И удовольствие, и польза. Ведь Сергей в письмах наказывал: Алика к работе приучай, не балуй. А как он теперь станет приучать, коли мать против?

Алик сам себе много подпортил. Когда за столом сидели, не только о Волге рассказал, но то ли придумал, то ли правду выложил — тонул будто бы в омуте. Судорогой ноги свело, еле выплыл. Может, похвалиться хотел.

Веля в слезы. Обняла Алика, прижала к себе.

— Никуда-никуда ты, дорогой, от мамочки своей не пойдешь. Никуда!

Алик хотел вырваться, но не тут-то было. Мать держала его, и крепко, даже не утрешься. Ольга кивала на сноху и говорила Степану:

— Вот как любить-то надо, а ты косу…

Уж Ольга знает, как его подъесть, Степан кашлянул в кулак, пошел курить на крыльцо.

На другой день собралась деревня шумливым табором в пойменные отъезжие луга. Там травы, слышно, было немало! И жизнь там! Спать будут в шалашах, вечером станут ловить рыбу, варить уху на костре.

У Алика глаза так и лучились, когда Вовка Макин нашептывал ему о том, как там привольно они заживут. Алик долго умолял мать, ревел горючими слезами, упрашивал отпустить, но Веля уперлась:

— Я хочу своего сына видеть живым. А там косы, тракторы. Ты же в омуте чуть не утонул, — ей, наверное, уже представлялось, как сын будет искромсан косами, сбит трактором. — Не поедешь! Это последнее мое слово.