Летние гости

Потом вдруг вспомнил Филипп разговоры Чукалова про небо да про траву и озадаченно поднялся. «Лежу тут. Птички, небо». Он встал. Выходит, правду говорил купец. Но Филиппу не хотелось признаваться в этом. Купец-то шкуру свою хочет спасти.

Из городского сада послышались вздохи полкового оркестра, и Спартаку захотелось во что бы то ни стало пройтись по аллее, постоять в беседке. Что мы, хуже других? До этого его радовало безлюдье, а теперь захотелось походить у всех на виду.

Если говорить откровенно, Филиппу просто не терпелось показать свою нарядную Антониду ребятам из летучего отряда, горсоветовской коммуне. Все они, позванивая шашками и скрипя портупеями, наверняка разгуливают по Александровскому саду.

— А теперь пойдем в сад. Слышь, как там наигрывают, — сказал он и повернул в направлении уже набравшего силу, гулко бухающего оркестра.

У Антониды в глазах взметнулся испуг. Она уперлась, вырывая руку из Филипповой лапы:

— Нет, нет, я не пойду. Не пойду.

А Филипп уже видел себя в саду, на центральной аллее.

— Да что ты, глупая! — начал уговаривать он ее, вдруг набравшись красноречия. — Ты что, боишься, что ли? Конечно, раньше там всякое офицерье, гимназеры форс задавали. А теперь верх наш. Пусть они попробуют. Капустин говорит, наоборот, мы свою марку должны держать. Все это теперь для нас.

Наверное, Филипп еще долго говорил бы. Ему вдруг показалось, что это никакой трудности не составляет и он может говорить без конца. На него смотрел, удивляясь, наивный теленок-вешняк. Антонида ловила каждое слово.

— Ты думаешь, чей это сад теперь? А? — торжествующе произнес он, все больше распаляя себя красноречием.

— Нет, не пойду я, Филипп. Убей, не пойду, — взмолилась Антонида и сбила его с гладкой речи.

— Это почто?

— Не пойду — и все.

Филипп надулся.

— Ну, можешь ты хоть ответить почему? — расстроенно спросил он.

— Нет.

Теперь Филиппу кое-что стало понятно. И как он, дурак, все принимал за чистую монету? Вздыхала, голову гладила, платье новое. Все это так, не взаправду.

— Ты сразу скажи, что у тебя есть какой-то там, — трудно произнес он.

— Ой, лихо мне, дурак какой! — запела Антонида и расхохоталась. — Ой, дурак! Как большой мужик, меня ревнует. Ой, Филипп, уморишь меня.

Умела же она притворяться. А ведь и не подумаешь. Вот проучить ее. Уйти — и все. Пусть остается одна. Больно ему надо. Потом пожалеет.

— Надо волосы дыбом иметь, чтобы так-то, — не договорил он. — Я, Антонида, пошел.

Она вдруг замигала ресницами, начала тереть завлажневшие глаза.

— Филипп, ну, Филипп. Ну, я не могу сегодня. — И отвернулась. Ковшиком поднялся обиженный подбородок: вот-вот…

Он кашлянул, опасливо оглянулся: скажут, довел девку до слез. Чем это?

— Ну, ты не реви, Тонь. Утри глаза-то. Ну чего ревешь? Ну, не пойду я один. Просто пужнуть тебя хотел.

Тот, второй, его выдуманный соперник, отошел куда-то, и его уже Филипп почти не видел. Зато Антонида никак успокоиться не могла. Она всхлипывала так, что у нее вздрагивали плечи.

— Т-ты д-думаешь, пла-атье какое у меня? — сквозь слезы спрашивала она.

Филипп топтался около нее. Ему вдруг захотелось погладить ее по голове, утереть слезы.

— Ну, какое, голубое вот. С полосками, конечно. Воротник белый.

— Голубое, голубое, — повторила она и опять безутешно всхлипнула. Потом передохнула, утерла ладошкой покрасневшие глаза. — Дурачок ты, Филипп. Никакое это не мое платье. Думаешь, я богачка какая. Это конторщиковой дочки платье. Она ростиком такая же, как я. Она стирать его нам принесла. А я его не позаправде обстирнула и надела. Дура я, хотела, чтобы ты на меня пуще поглядел. Вот. А в саду конторщикова-то дочка встретила бы меня.

Филипп озадаченно молчал. Вот оно как все объяснилось.

— Теперь ты, наверное, и ходить со мной не станешь, — опять всхлипнула Антонида. — Ну и не ходи. — И побрела, спотыкаясь.

У Филиппа стеснило в груди. И жалость, и умиление, и взрослое превосходство над Антонидой охватили его. Он бросился к ней, схватил за плечи, повернул к себе и стал вез всякого разбора целовать в соленые щеки, в глаза, в нос. Она сначала вырывалась из его рук, потом ткнулась в плечо.

— Ладно уж, не реву я, — проговорила она. — Отпусти, Филипп, а то ведь мы у всего города на виду. Что люди-то подумают.

— А что мне люди! — лихо выкрикнул он и понял, что прежнее красноречие вернулось к нему.

— Вот немного поокрепнем, поприжмем буржуев, — заговорил он с воодушевлением, — тогда платья получше этого заведем. Да я тебя в любом платье люблю.

Это была его вторая речь за один вечер.

Около дома Антонида почувствовала себя куда спокойнее. Покачалась на выгнувшейся горбом тротуарной доске. Филипп, все еще полный прежнего чувства умиленной ласковости, поддержал ее за руку. Потом Антонида подпрыгнула, чтобы сорвать ветку сирени, но не достала.