Летние гости

— Да, да, конечно, ты везде все наперед видишь и знаешь, — подъел Спартак, — говорить с тобой — жилы из нутра тянуть, — и повернул к двери.

Гырдымов догнал Филиппа, толкнул в плечо и улыбнулся.

— Да ты мне скажи. Может, тут что иное? Девка-то видная. А у Петруши губа не дура. Лизочка — смак. И эту, поди, приглядел?

— Что ты мелешь? — взвился Спартак.

При Капустине Гырдымов всегда с почтением держался, а тут… «Ох, подлая душа!»

— Ну, не серчай. Дай-ка табаку, что ль, — сказал Антон.

— Нет, ты все-таки вредный человек, — неохотно раскрывая вышитый Антонидой кисет, сказал Спартак. — Скоро все вкруговую у тебя будут контры. Лют ты больно. Ты заглазно-то и про меня так скажешь.

— Ты что? — угрожающе сдвинул брови Гырдымов. — Чтоб я про тебя… Я про тебя никогда не скажу. Ты рабочая кость. А злой я, это вправду. Почитай, как помню себя, каждый шпынял меня. Все в бедности. Первые сапоги надел, когда за прилавок стал. С чего добрым-то быть?

— Дорвался и вымещаешь сейчас? — зло кинул Филипп.

И, наверное, попал в точку. Сам Антон считал, что наступает вершинный момент в его жизни, но рассердился.

— Ты брось. Ухо востро держать надо.

Филипп больше слушать не стал. Надо догнать Веру Михайловну, сказать, чтобы подождала Капустина, а может, и ему, Филиппу, что расскажет.

«Надо волосы дыбом иметь, чтоб, как Гырдымов, рассуждать. Такому-то разве о чем расскажешь. Не только беду, и радость скроешь».

Когда выскочил на крыльцо, видел: садит Веру Михайловну в тарантас какой-то долговолосый, под попа, хлюст. Зачем она с ним приезжала? Что Капустину хотела передать?

ГЛАВА 15

Вера Михайловна часто вспоминала о Капустине. Человек, напористым словом сумевший обуздать непокорливый тепляшинский сход, был необычен для нее. В его мыслях была та ясность, которой искала она, а в делах и намерениях та уверенность, которой не видела она в других людях. Всесильного отца Виссариона Капустин выставил из школы. Это вряд ли сумел бы сделать даже Сандаков Иван.

Хитрого, злопамятного попа Виссариона она боялась. Вера чувствовала его жадный, ощупывающий взгляд, боялась встретиться с ним. И хотя он сладок был с ней, это только больше страшило.

Для отца Виссариона не существовало пределов. Он в постные дни украдкой ел скоромное, пил ковшами деревенское пиво. Напившись, заводил похабные песни. А школьная сторожиха Авдотья со слезами рассказала Вере о том, как отец Виссарион ворвался к ней ночью в каморку и стал приставать. Ладно, Олимпиада Петровна зачем-то пришла. Посмотрели бы в это время прихожане. А ведь многим он представлялся величественным. Когда хор гремел «аллилуйя» и лучезарный отец Виссарион выходил из царских врат, замирали в умилении и страхе не только богомольные старцы.

Мать Веры пугало крушение привычной жизни. Она вздыхала:

— Не в то время ты у меня заневестилась, не в то. Но ладно, скоро Боренька приедет. Отдать бы тебя за Бореньку, и душа на покое. Он человек надежный.

Боренька был семинарист, сын отца Виссариона. Ему год оставался до получения сана. Приехав в Тепляху, к отцу, он целые дни проводил у Веры Михайловны. Все считали их женихом и невестой. К ним в дом Боренька приходил как в свой, по-свойски пил несчетно чаю, в разговорах расчетливо нажимал на самые чувствительные пружины бесхитростного сердца будущей тещи. Если Вера задерживалась в школе, он терпеливо разговаривал о подовых пирогах и разносолах, играл в дурачка. Прежде чем выложить карту, озадаченно держал палец на толстых губах. Был он спокойный и обходительный, мать умилялась: до чего смирный и рассудительный человек.

Когда Вера Михайловна училась в епархиальном училище, она даже гордилась, что такой солидный и самостоятельный семинарист ухаживает за ней. Не то что другие: им скоро в приход ехать, а они бегают, как сорванцы, никакой степенности.

Тайком тогда она думала: «Выйду за Борю, буду народу помогать — лечить, книги давать». Ей представлялось, как она чистым утром выходит на крыльцо и расспрашивает хворых, что за боль, раздает порошки. И все ей кланяются, и все ею довольны.

А нынче с ней что-то произошло. Она вдруг почувствовала смутное раздражение против Бореньки, хотя он был по-прежнему ровен и степенен. Она пыталась убедить себя, что Боренька прежний, умный, добрый, Боренька такой же, каким был, но ничего не получалось.

Он приехал в Тепляху испуганный. «Чего в мире творится, чего делается? В семинарии обыски, по улице пройти опасно». Потом испуг в нем улегся, он даже перестал говорить о кощунстве, которое совершил Курилов, отобрав у его отца ризу. Боренька верил в незыблемость житейских устоев.

— Скоро, скоро все будет по-старому, — успокаивал он. — Главное — не надо им помогать. А вы, Верочка, везде успеть хотите. И в библиотеке, и на собраниях. Надо свою репутацию оберегать. Надо. — Но удерживался от решительных слов о том, что жене церковнослужителя не подобает столь горячо заниматься мирскими делами.

Зато отец Виссарион не боялся ничего. С амвона говорил:

— Недолго терпеть осталось, православные миряне. Придут скоро избавители наши. Наступит конец богопротивной власти.