Летние гости

Не обращая внимания на него, Гырдымов достал из тощего портфелика завернутую в газету горбушку ярушника, луковицу и соль в спичечной коробке. Луковицу с хрустом давнул о лавку, так что сердцевина выскочила, и начал всухомятку есть, макая лук в соль.

Зот скроил такую рожу, будто у него заныл зуб.

— Как вы без приварку-то? Неуж мы уж злыдни какие, разве для своих людей еды не найдем?

Гырдымов опять напустил на лицо строгость. Но строгость уже была не такая, помягче, поучающе сказал:

— Ем я, как весь пролетарьят ест, потому как хлеб зажимает кулак… Слыхал, в Питере один крахмал на еду остался? И того крохи.

Пермяков покачал головой: понятно, мол, ох как все понятно. Ему самому нравилось быть таким добрым, простым, каким его понимал Гырдымов.

Поев, комиссар прошелся по широким половицам, привстал на носки. Ему было по сердцу, что Зот смотрит с почтением и робостью. Послушливый мужичок.

— Пролетарьят, — расхаживая, поучал он, — должон в строгости всех держать, чтоб буржуй ни в какую щель не лез…

Зот кивал головой: правильно, конечно, сущая правда.

Гырдымов, кончив говорить, стащил пыльные сапоги, аккуратно, по-солдатски, развесил портянки на голенища и неприхотливо растянулся на широкой скамье, подложив под голову портфель, в который сунул для объемности свой револьвер.

Зот ушел, но тем же заворотом вернулся, неся подушку и одеяло.

— Уж как хошь, дорогой товарищ Гырдымов, а такого я видеть никак не могу, чтоб наш брат солдат как попало на голой лавке валялся. Ругай, не ругай, а вот принес тебе, — сказал он растроганно.

Гырдымов смутился и даже спорить не стал.

— Ну ладно, товарищ Пермяков. Спасибо.

Зот уходил, с радостью думая, что можно и к этому неприступному комиссару подходец найти. Угождение он любит, вот с чего надо его-то брать. И вдруг остановился. Список-то дал, который для отвода глаз был составлен. Вдруг начнет Гырдымов шерстить да вызывать всех… Но успокоил себя: «Авось все сойдет, как сходило. Я-то тут же буду, рядом».

Когда Зот на другое утро приковылял в волисполком, Гырдымов, бодрый и подтянутый, уже расхаживал по комнате и продолжал свою вчерашнюю речь. Видать, развивал в себе оратора.

— Вызывай вот этих всех, — и подал список.

На столе, к которому хотел сесть Гырдымов, лежал лист бумаги. На нем было написано: справа — «За революцию и Советы», слева — «За контру».

Первым потребовал Гырдымов блаженного человека старика Ямшанова, того, что один на все село жил в курной избе: никак не мог собраться с силами сбить себе русскую печь с дымоходом. И в богатые дни у него на соль денег не водилось — возил с теплых ключей грязь да выпаривал соль, — а теперь и вовсе туго было.

Фрол Ямшанов сжился со своей бедой, был безотказным, запуганным человеком. У самого рожь стоит недожатая, а позовет его Сысой Ознобишин, всей семьей впробеги к нему: вдруг осерчает тот, хлебушка не станет давать взаймы.

Когда позвали старика Ямшанова к приезжему комиссару, его от страха прошиб пот. Зашел в своем старозаветном, пахнущем курной избой армяке, подпоясанном лыком, худой зимний малахай стащил с головы у самого порога, перекрестился на свернутый в трубку флаг, стоявший в углу, и боязливо шагнул к столу. Гырдымов взглянул проницательно, сразу понял: нарочно мужичок оделся победнее, но ничего, не таких в оборот брали. Строго спросил:

— Ямшанов Фрол Петрович?

— Я Ямшанов, — робко согласился тот.

— Почто не платишь чрезвычайный налог?

Ямшанов обмер, немо посмотрел на комиссара.

— Почто не платишь? — снова спросил Гырдымов.

— А нету, нечем. Нет у меня ничего, что было, так все отдано. По едокам, знать, разложили. А у меня едоков вон сколь. Их кормить надо да еще отдавать советской власти. Нету, — и смял шапку. — Хоть что хошь делай.

Гырдымов знал, что деревенский мужик всегда прибедняется. Надо на него поднажать.

— Вот список у меня двойной. Кто чрезвычайный налог не несет, запишу: значит, он против советской власти идет, контра, значит. А отсюдова можно и тю-тю. Понял?

У Ямшанова задрожали руки, испуганно забегали глаза. Вытер шапкой пот с белой лысины.

— Дак как супротив совецкой, я за совецку, только платить нечем. Хлеб с мякиной с рождества едим, товарищ комиссар Гырдымов. Совецка власть мне земли прибавила, корову карпухинску дала. Пошто на ее обиду держать? Не-ет.

Гырдымов перевел взгляд с мужика на список, и рука не поднялась вывести «за контру». Но отступаться от Ямшанова он не хотел. Властно засунул два пальца за отворот френча. В голосе стальная твердость.

— Вот как хотишь, займуй, не займуй. Иначе, Ямшанов, забыв надеть шапку, выскочил на крыльцо.

— Ну, Фрол Петрович? — сгрудились мужики.

— Приступом больно берет, нравный. А где я возьму, где? Ты ведь, Зот, знаешь, нету у меня.

Подковылял Зот, покачал головой:

— Я что, мужики, я человек маленький.

— Дак почто с меня, сколь с Сысоя, записано? Может, из-за того, что в прошлый раз Сысой мне хлеба подвез. Говорит, у тебя в аккурат будет, с тебя не возьмут. Оплел он меня, оплел. За евонной хлеб теперь я этот налог уплачивай.

Зот потянул Ямшанова за рукав: