Летние истории

— По-моему, тоже. Мне сложно передать свое состояние тогда, но… Вот даже по телевизору или в кино, когда детям раскрывают правду об их происхождении, это обычно долгий, серьезный разговор. Я думал, так всегда и бывает. Мне казалось, что мама сейчас подробно мне объяснит, что, как и почему, может, даже со слезами на глазах станет просить прощения за то, что молчала все это время. Такой мне представлялась реакция адекватной матери.

Но она все это сообщила мне спокойно, как бы между прочим, и ей явно не хотелось развивать тему: «Ну все, хватит уже об этом». Я был настолько потрясен и растерян, что принялся ее упрекать: «Ты вообще понимаешь, что ты мне сейчас говоришь? Понимаешь, что ты сделала?» А она мне в ответ: «Я тебя родила живым и здоровым. Ты ни в чем не нуждался, даже в университете вон отучился. Какие у тебя могут быть ко мне претензии?» Я дар речи потерял, а она продолжает: «Ты мне объясни, в чем проблема-то». «В том, что я не знаю, кто мой отец», — сказал я. Но, судя по всему, она действительно не понимала, что в этом плохого. Мне стало не по себе и почудилось, будто она не совсем человек — что-то вроде ускользающего призрака. Кажется, у меня даже голос задрожал. А мама, продолжая смотреть на меня все тем же непонимающим взглядом, бросила: «Это так важно?» Я молчал, не зная, что ответить, она тоже молчала. По телевизору шло музыкальное шоу, звуки лились с экрана, наполняли комнату. Я тупо глядел в экран и в какой-то момент перестал понимать, где я. Ах да, на маминой съемной квартире…

Спустя какое-то время мама, не отворачиваясь от телевизора, тихо заметила: «Да какая разница, кто твой отец». Я все еще молчал. После долгой паузы она повернулась ко мне, посмотрела в глаза и сказала следующее: «Ты вырос у меня в животе, я тебя родила, ты родился. Все просто, разве нет? Это единственное, что имеет значение».

На этом Айдзава умолк. Я тоже молчала, разглядывая предметы на столе: кофейные чашки, одноразовые полотенца для рук, стаканы с остатками воды на донышке. Народу в кафе не убывало. За соседним столиком женщина в красном свитере с электронным словарем в руках явно штудировала иностранный язык, какой именно, я не разглядела. На самом краю ее столика, заваленного учебниками, стояла кружка, готовая вот-вот упасть, но женщина, похоже, этого не замечала. Вскоре официант принес нам свежий кофе, пудинг и пирожное. Молча мы принялись за десерт. Стоило языку коснуться крема, как рот наполнился слюной и сахар устремился прямо в мозг, так что у меня сам собой вырвался стон.

— Глюкоза… — закивал Айдзава, видимо ощутивший то же самое.

— Как будто этот крем наполняет каждую складку в мозгу!

— Хороший образ! — засмеялся он. — Думаю, он дополнительно усиливает эффект.

— А что ваша мама… что с ней стало потом? — решилась спросить я. — Ей удалось остаться в Токио?

— Нет, — Айдзава покачал головой. — В конце концов она сама решила вернуться в Тотиги.

— Сама?!

— Я не знаю, что за разговоры у них были тогда с бабушкой, и были ли вообще. Но в какой-то момент мама заявила, что ей все-таки надо поехать туда и самой смотреть за бабушкой и за домом.

— Ого…

— «Если уж начал мучиться, то мучайся до конца». Вот что она сказала. И с тех пор она живет там, в Тотиги.

— А что она говорит насчет той процедуры и вашего отца?

— Больше мы с ней этой темы не касались.

Мы снова замолчали. Подошел официант с кувшином. Мы смотрели, как он наполняет наши стаканы водой и как она играет в солнечном свете.

— И все-таки простите меня, — сказал наконец Айдзава. — Я не должен был так много говорить о себе.

— Что вы! Мне это очень интересно.

— Вы добрая, Нацумэ, — помолчав, тихо произнес он.

— Впервые такое слышу.

— Серьезно?

— Конечно, — подумав, ответила я. — Никто мне этого не говорил.

— Удивительно! — усмехнулся Айдзава.

— Не знаю, не знаю.

— Видимо, вы по-настоящему добрая. Вот никто этого и не замечает.

— Люди не замечают настоящую доброту?

— Не только доброту. Как правило, люди улавливают любые человеческие качества только в среднем диапазоне. Когда их не слишком много и не слишком мало. Так работает эмпатия.

— Но вы все-таки заметили, — рассмеялась я.

— Именно, — так же весело подхватил он. — Поэтому сегодня особенный день! День, когда ваша доброта наконец получила признание.

После этого мы выпили еще кофе и принялись за остатки сладкого. Бисквитное пирожное, которых я уже сто лет не ела, было невероятно вкусным. Нежное, воздушное тесто, в меру сладкий сливочный крем… Захотелось питаться ими всю жизнь.

— Что такое? — спросила я у Айдзавы, заметив, что по его губам скользнула улыбка.

— Нет, я просто подумал, это странно, — сказал мужчина. — Я ведь даже на собраниях не рассказывал об этом так подробно… об отце и остальном.

— Правда?

— Да. Но я и сам это понял только сейчас, — сказал Айдзава и, сверля взглядом свой карамельный пудинг, добавил: — Если подумать, на публике, ну, то есть перед большим количеством людей, я вообще упоминал об этом всего пару раз… тогда, на Дзиюгаоке, и еще как-то до этого.