Летний домик с бассейном

Я зажал девушке нос и вдохнул воздух ей в легкие. Одновременно с силой нажимая на нижнюю часть ее живота. Одного нажатия оказалось достаточно, все хлынуло наружу. Я даже не успел оторвать свои губы от ее рта. Струя водки попала мне в рот. И не только водки. Ядовитой смеси водки, полупереваренных остатков еды и желудочного сока. Я рывком поднял девушку, чтобы она не захлебнулась собственной рвотой. Облизал губы и несколько раз сплюнул в песок. Остальное выплеснулось ей на живот и на ноги. Но она открыла глаза. Издала какой-то звук. Сперва неопределенный, идущее из глубины бульканье, словно из засоренного водостока, который внезапно пробило. Затем раздались и слова. Слова на родном языке, судя по всему. На латышском. Я встал, подняв руки девушки над ее головой. Воздух. Кислород. Ей прежде всего надо вдохнуть кислорода. Несколько мужиков, которые раньше прижимали к песку меня, Ралфа и Стэнли, зааплодировали. Честно говоря, это всегда самый прекрасный момент. Доктор только что спас жизнь. Несколько минут он стоит в ярком свете софитов. Отец троих детей принес мне на другой день бутылку вина. Все могло кончиться куда хуже, мелькает у них в мозгу. А потом они снова тебя забывают.

Толпа расступилась, когда я, зажмурив левый глаз, пошел к ресторану. По пути меня похлопывали по плечу. Кое-кто поднимал вверх большой палец, подмигивал. Слышались похвалы на разных языках. Но меня самого захлестнуло растущее беспокойство. Пожалуй, я слишком легкомысленно отнесся к тому, что моя тринадцатилетняя дочь вместе с пятнадцатилетним мальчишкой ушла к другому пляжному центру, за полтора километра отсюда. Вот что не давало мне покоя. Я не хотел быть ребячливым. Рассердился, конечно, что Ралф, не дожидаясь меня, разрешил Алексу и Юлии уйти, но сразу и забыл об этом. Потому что — мне стоило труда признаться себе — думал о других вещах. И другие вещи оттеснили на задний план тот факт, что тринадцатилетняя девочка ушла по темному берегу к дальнему пляжному центру. Я пытался не дать фантазии разыграться. Напрягся изо всех сил, призывая ее остановиться. Сперва глаз, твердил я себе. С больным, пульсирующим, зажмуренным глазом я наполовину инвалид. Но когда, войдя в туалет, я сделал первую попытку посмотреть в зеркало, фантазия вырвалась на волю. Я подумал о тех вещах, о которых рано или поздно думает любой отец. В смысле отец дочери. Темный участок берега. Темный участок парка между школой и домом после школьного праздника. Пьяных мужчин сегодня шатается много. Я подумал об Алексе. С его стороны моей дочери, вероятно, опасность не грозит. Он славный, слегка медлительный мальчик, ему нравится держать ее за руку — и как знать, может, и кое-что еще. Во всяком случае, слишком славный и медлительный, если пьяные, отупевшие мужчины начнут приставать к моей дочери. Где-нибудь впотьмах на берегу или в другом пляжном центре. Ни о чем ином я не думал. Мне казалось невероятным, чтобы Юлия повела себя таким манером, как девчонка из Латвии. Во время отпуска она могла, с нашего разрешения, отведать в ресторане глоточек вина или пива. Но вообще-то ее это не увлекало. Она подносила бокал ко рту, корчила гримасу, казалось прямо-таки, будто она делает это скорее ради нас, чем ради себя. Нет, я думал в первую очередь о пьяных, отупевших мужчинах, которые увидят в тринадцатилетней девочке легкую добычу. Мерзкие типы. Вроде Ралфа, мелькнуло в голове.

И я подумал кое о чем еще. О Каролине. Я уже рассказывал, как часто играю роль уступчивого отца, отца, который все позволяет… ну, может, и не все, но, по крайней мере, больше, чем озабоченная мать. Эта роль прекрасно мне удается в присутствии Каролины. Но, когда я один, на меня нападает паника. На террасе кафе, в супермаркете, на пляже — всюду, где много или, наоборот, слишком мало народу, где слишком мало света, я то и дело озираюсь по сторонам, смотрю, при мне ли дочери. Сейчас поменьше, чем когда Юлия и Лиза были совсем маленькие, но тем не менее… У паники два лица. Первое — обычный страх, что в любую минуту может что-нибудь случиться: мячик выкатится на запруженную транспортом улицу, из-за угла вынырнет какой-нибудь педофил, высокая волна унесет их в открытое море. Второе — лицо Каролины. Вернее, ее голос. Ты что, не мог следить за ними как следует? — говорил этот голос. Как ты мог оставить их одних при таком движении? Порой я спрашивал себя, впадал ли бы я в такую панику, если бы отвечал за них в одиночку. По-настоящему в одиночку. Отец-одиночка. Вдовец. Но это последнее слово немедля отключало воображение. Моя фантазия попросту останавливалась. Об этом вообще думать нельзя, говорил я себе, и фантазия тихо умирала.