Летний снег по склонам

Теперь их знакомство, любовь и романтические месяцы жизни вдвоем на барже после замужества представлялись чем-то выдуманным, далеким, случившимся с другой женщиной. Все тогдашнее было туманом, который порвало ветром, и осталось жесткое, трудное существование, без тени веселых причуд, так украшавших их жизнь вначале.

Галя не могла опомниться от недавнего его свинства...

Перед этим рейсом все у них как будто наладилось, и он был повнимательней, и она поспокойней. Мирно пришли в поселок, мирно прожили дни, пока стояли под погрузкой. Он отлучался от причала только по домашним делам и ненадолго.

Первый раз отправился с каким-то знакомым, сказал: за сгущенкой. Галя не поверила — знакомый был навеселе и открыто звал Сашу «в шалман», отметить встречу. Она противилась, не отпускала, и приятель, куражась, уговаривал ее отпустить. Отвратительная сцена. Отпустила в конце концов с привычной болью и безнадежностью, зная, что вернется поздно, пьяный, завалится в рубке спать (пожалуй, единственная его положительная черта в таком состояний — выпивши в каюту не входил, ребенка не пугал, а сразу устраивался наверху).

Однако Саша вернулся через полчаса, трезвый и принес на плече ящик сгущенки; стал укорять ее, что плохо нем думает, записала в пьяницы. В общем завел обычные свои разговоры, завершившиеся хвастовством, побасенками и всякой чепухой. За многословием невозможно понять, что он хочет сказать. Галя удивлялась, как все это могло нравиться ей до замужества. А ведь нравилось, когда он, не закрывая рта, нес околесицу, казавшуюся смешной и остроумной.

Так вот, в тот день все было хорошо. Открыли ящик, достали банку сгущенки, очень свежей и вкусной (бывала старая с отвратительным запахом, от которого мутило, и для Гали начиналась ужасная жизнь), сели пить чай. Саша держал дочку на руках, и Галя боялась, что он ее обожжет, порывалась отобрать, а он не отдавал. Галя видела: держит он и впрямь очень ловко и крепко, но из-за упрямства настаивала, и едва не довела до ссоры — он вовремя переложил девочку ей на колени. Обиделся, надулся, ушел в рубку.

После обеда на причале появился другой знакомый. Этот был трезвый. Что-то они пошушукались, и Саша с ним ушел. Галя не сомневалась — на этот раз без выпивки не обойдется. К вечеру подкатил «газик». Саша был навеселе, но лишь слегка. Он выскочил из машины с бидоном, в котором оказались сливки. Галя так обрадовалась сливкам, что стала пить тут же, на палубе, прямо через край. И Саша едва не плясал вокруг нее. Помнится, они оба с удовольствием обсуждали, что теперь дочке достанется хорошее молоко. С рождением ребенка они все продукты оценивали только по такой мерке.

День завершился благополучно, и она даже оставила мужа ночевать в каюте.

Рано утром погнали баржу назад, к лагерю мостоотряда, и где-то на реке — то ли по уговору, то ли случайно — Саша встретил знакомого местного жителя, везшего на лодке соленую рыбу...

У Гали сразу шевельнулось недоброе предчувствие — рыба всегда были причиной отлучек мужа, а значит, и раздоров. Так случилось и в этот раз. Едва пристали к берегу, он набрал рыбы и пошел в лагерь, сказав, конечно, что идет доложить начальству о прибытии груза.

Днем появились рабочие с машиной, повытаскали ящики из трюма и уехали. Саша не пришел ни в обед, ни вечером. Поднялся ветер, заштормило, загремели железные борта, заскребся по настилу дождь...

Галя заперлась в каюте и все прислушивалась — не идет ли кто... Мужа перестала ждать, знала: не придет. Боялась неизвестно кого, сказочные страхи одолевали. Какие-то обрывки жутких историй, кошмарные образы... Даже при свете лампы... Даже зная наверняка, что никого нет поблизости... Чудились шаги, слышались голоса, вой, мерещилась всякая чертовщина. От ожидания, прислушивания, от страха иной раз хотелось закричать. Удерживала лишь боязнь испугать ребенка.

Потом переломила себя, начала уборку, стирку, штопанье, отвлеклась немного. К утру все прочие страхи загородил один, самый сильный — лишиться молока от ночных переживаний...

После той ночи она не могла видеть мужа, объявила его для себя чужим, посторонним человеком. Два дня запиралась в каюте, избегала его, ни слова не сказала. Он пытался заговорить через дверь — отвечала молчанием. Несколько раз он отлучался в лагерь, возвращался — она старалась не обращать внимания: пусть живет, как хочет.

И вот сейчас голос его, шаги, люди, которые с ним пришли, — все было чужим.

Но теперь, несмотря ни на что, она ждала, что муж войдет в каюту. Двое суток молчания и затворничества дались нелегко, наступал предел; и все же она представляла себе, как отвернется, займется ребенком, будто никого кроме здесь и нет, как муж виновато начнет плести жалкий вздор в свое оправдание, как она с презрением на него посмотрит и выгонит за дверь. Картина эта представилась настолько живо, что Галя привстала и прислушалась.