Летний снег по склонам

А Савельев так и лежал на левом боку — встать все равно не мог. Нога не слишком болела, даже притихла — случайно отыскалось удачное положение, — и не хотелось ее тревожить. Перед глазами — росные листья, дурманно пахнущий багульник и перышко куропатки, прилипшее к сырой ветке. Повернул голову — светлое ночное небо и на нем неподвижное черно-синее облако. Все спокойно, не шелохнется, будто во всем мире вовсе нет никакого движения. Гонка с Прохором и неудачное начало с Кузьминым — какие-то странные исключения, а обычное состояние — эта недвижность земли и неба...

Слишком скор был переход от быстрой езды, от ждущего дела, от свежих сил, взбодренных тундровой прохладой, к неподвижности, к нежданному увечью, к беспомощности. Савельев чувствовал отупенье, скованность, дремоту. Его почти перестала волновать поломка нарт. Вот бы и лежать так на боку, смотреть в небо, уснуть, проснуться и снова лежать. Только голос Кузьмина кричал о тревоге, о том, что надо встряхнуться, помочь наладить парты, добраться до поселка, до больницы, поправить ногу, вернуться в тундру — закончить дело. И голос этот было тяжело слышать, потому что хотелось лежать, спать. Савельев вдруг понял, что поднялась температура — его зазнобило, захотелось укрыться теплым, захотелось в чум, к костру или лучше в дом...

И подумалось, как тяжело и страшно было тогда Люде здесь, в этой же тундре. Ее долго, медленно везли на нартах, и каждый шаг, каждый толчок грозил непоправимым... И не хватало воздуха, и неоткуда было взять его, этого воздуха... А Савельев совсем не чувствовал, что воздух разрежен. Только когда пешком поднимаешься на плоскогорье у самой подошвы Урала, быстро устаешь, но и это проходит.

И впервые ему стало понятно, какие это тяжелые, дальние края и сколько сил они отбирают, и какие опасности таят. В повседневности, в суете и гонке тундра казалась заурядным местом работы, некогда было посмотреть со стороны...

От земли тянуло холодком. Савельев сильно вспотел, пока ехал, — сейчас испарина остывала и тело пробирала дрожь. Лихорадило приступами — то затрясет и в ноге отдается, то отпустит и, кажется, теплеет.

Хотелось пить, но не воду из ручья — она ледяная — хотелось горячего чая или чего-то еще, непонятно чего. Повернул голову, лег щекой на сырую ветку и увидел морошку — ярко светился ее желтый фонарик. Пролез рукой вниз, дотянулся, положил в рот ягоду, подержал на языке, смакуя кисловато-сладкий, щедрый сок. Вот чего хотелось — морошки! Еще бы найти ягодку. Пошарил глазами вокруг — больше не было.

Не сосчитать, сколько он провел в тундре — и один, и не один. А так вот лежал первый раз, и впервые чувствовал беспомощность перед этой землей, источающей сырой холодок, перед простором неба, перед оленями, прилегшими неподалеку и щипавшими листья низкорослых березок. Он словно попал в незнакомый мир, где надо все начинать сначала, ко всему присматриваться, учиться, узнавать...

Там, у оврага, затрещали кусты. Если б Кузьмин возвращался ни с чем, один, — такого шума не наделал бы. Выходит, докричался. И должен был докричаться — не так уж далеко ушел аргиш. Сразу стало спокойней и клонило в сон — не хотелось открывать глаза. Кабы не жажда — уснул бы, пока станут чинить нарты, перепрягать...

Упряжка подошла почти вплотную, олени шумно дышали над ухом, пар теплым клубом крутился возле лица.

— Эй, спал-просыпал! Савелыч!

Услышать этот голос Савельев никак не ожидал. Приподнялся на руках, сел. Перед ним стоял Прохор — в узких глазах тревога, внимательность и виноватость. Но он не хочет выказывать этих чувств — начал ворчать, поругиваться, потом, потоптавшись, полез за пазуху, достал гореть морошки, протянул Савельеву.

— Пить хотел? Морошка жуй, — пересыпал ягоды ему в руку, достал еще, сунул в карман.

Тот впился в ягоды, захлебнулся.

— Вот спасибо, Проша, вот спасибо! — а у самого сок течет по подбородку. И смешно стало над собой — что-то по-детски нетерпеливое было в этой жадности, и не мог ее унять — хватал губами ягоды с ладони, жевал, закинув голову, и карман тотчас очистил. Давно так не набрасывался ни на какую еду и не радовался так откровенно сладкому чувству утоления жажды.

Прохор смотрел на него и тихонько смеялся, и похлопывал себя ладонью по бедру.

— Ай, ай, Савелыч.

Потом ушел навстречу Кузьмину, и они вместе принесли еще морошки, постояли, подивовались жадности Савельева и принялись ладить нарты.