Летний снег по склонам

— У нас девчонки встречаются с парнями, но это не любовь. Так себе — танцы, провожаются вечером и все такое. Некоторые в связи живут, — Соня облизала губы, — но никто не цветет, не переменяется, не становится лучше, потому что у них не любовь, а так...

Это было вчера. И вот теперь полустанок, и звезды над сопкой, и кузнечики в темной траве, и шепот у подножки.

— Я никогда, никогда не буду отшучиваться от таких, — говорила Соня сырым от слез голосом. — Разве можно с ними шутить? Я научусь приемам и буду им руки ломать. Я знаю, есть прием — любому можно руку сломать...

И опять только кузнечики да скрип песка под ногами.

— Марья Ивановна, неужели все мужчины такие? Неужели нет благородных и честных, которые любят по-настоящему? Вот ваш муж...

— Он давно погиб, Сонюшка... — тихо говорит проводница. — Он был хороший человек. И ты встретишь хорошего. Ты молоденькая совсем. Встретишь еще...

Станция Лена была утром. Тихое, чуть затуманенное солнце. Простор синей реки и таежная синь.

Соня растерянно и неловко мне кивнула на прощанье. Я хотел сказать что-то о Ронсаре. Она смутилась, покраснела, и я ушел, не досказав фразу.

Потом была Лена, Витим, море Лаптевых. Соня и маленькие происшествия в дороге отдалились. А года через полтора я, казалось, начисто все забыл.

Только однажды в весенний яркий и холодный день, мимоходом просматривая книги на лотке букиниста, я заметил необычное издание. Совсем новая с золотым обрезом книга была словно скопирована со старинного фолианта. Я раскрыл ее. Роскошное парижское издание Ронсара. Портреты 27‑летнего поэта и 20‑летней Кассандры.

Я листал страницы и уходил туда, на таежные полустанки... Помнится, тогда я попросил Соню показать самые понравившиеся ей строки. Она взяла книжку, полистала и протянула мне. Когда я прочитал, она нашла второе, третье стихотворение. Мне показалось неожиданно смелым то, что она отметила и так просто, не смущаясь, мне показала. Она выбирала самые дерзкие и резкие стихи.

— Вот это я написала бы на лбу у всех мужчин, которые к девушкам пристают. Вырезать бы печать — и на лоб, на лоб шлепать несмываемой краской.

Она почти бросила мне книжечку и отвернулась к окну.

Ты можешь только ржать, на что тебе любовь?
Ты бледен, как мертвец, твой век уже измерен.
Хоть прелести мои тебе волнуют кровь,
Но ты не жеребец, ты шелудивый мерин.

Прочитав, я сказал, что всем, наверное, не стоило бы ставить такую печать. Если девушка по-настоящему нравится, какое же тут «приставанье» и зачем тогда печать?

— Вот именно, «по-настоящему», — сказала Соня, не оборачиваясь. Голос ее дрожал. — Но ведь вы совсем не по-настоящему относитесь... Все мужчины, все... С усами липкий этот вчера «по-настоящему» ко мне, да? — Соня прижалась лицом к стеклу и теребила занавеску. — Когда по-настоящему, — совсем другое. Ни о какой печати и не подумаешь. — Она замолчала, отодвинулась от окна, смотрела на таежные гари, тянувшиеся возле полотна, и вдруг совсем не своим, но твердым и жестким голосом сказала: — Я буду с мужчиной, только если по-настоящему полюбим. — Глубоко вздохнула и уже другим голосом прибавила мечтательно: — Точно он — я сама... Чтоб как на солнышке у речки, когда загораешь одна...

Она сидела спиной ко мне, но я заметил, как порозовели ее щека и ухо. Она глотнула воздух.

— И хочу, чтоб сразу был ребенок. Хоть учусь всего на втором курсе, но если встречу такого мужчину и полюбим — сразу будет ребенок.

Соня задумалась и водила пальцем по стеклу. На какое-то время она забыла про меня, а может, просто мысли не надо было произносить вслух, и поэтому она молчала. Попозже она повернулась ко мне и совсем тихо сказала:

— Только по-ненастоящему я и сама не дотронусь ни до кого и до себя дотронуться не дам. — Ее глаза расширились. Она с неприязнью посмотрела на меня, хотя я стоял поодаль и вовсе не собирался до нее дотрагиваться. Потом отвела взгляд и продолжала: — Даже если мой мужчина знал женщин — пусть. Если он полюбит, как я, ему никто больше не понравится, он всех забудет и останется со мной одной. Я никогда у него не спрошу, кто был до меня. Если полюбит — значит, вся жизнь сначала. — Она опять отвернулась к окну и почти прошептала: — Не только ведь в шестнадцатом веке были такие случаи...

Мы долго молча смотрели на сырую вечернюю тайгу, на дальние увалы. Долина Бирюсы. При чем тут шестнадцатый век? Ронсар? Соединение вида безлюдной тайги с именем блестящего поэта, который так неожиданно ожил в сердце этой девушки, показалось мне странным и даже нелепым. Тогда у меня мелькнуло ощущение именно чего-то странного. Но оно тотчас пропало. Соня повернулась ко мне и протянула руку за книжкой, протянула требовательно и уверенно. В этом жесте совсем не было обычной для нее застенчивости. Я поразился.