Летний снег по склонам

На какое-то мгновенье она преобразилась. Или мне только показалось... Я увидел, что ее продолговатое лицо с бледной кожей и потемневшими серыми глазами налилось мечтательной красотой. Даже китель стал ей впору. Больше того, он ей шел, придавая строгость и недоступность. Наверное, таким был Ронсар-паж.

Она посмотрела на меня из-под челки без обычного диковатого выражения. Я уверен, что она не видела меня. Соня в этот миг оставалась наедине с мечтой и забыла свои недавние неприятности. Я понимал, что сейчас она живет в мечте, живет по-настоящему, и для нее не существует вагона, тайги, меня — всего, что лежит по ту сторону мечты...

Я купил томик, хотя не читаю по-французски. Как удивительна судьба книг. Надо же было во Франции, в шестнадцатом веке написать стихи, чтоб я, взяв в руки книжку, вспоминал ночной полустанок за Тайшетом, звезду над черной тайгой и влажный шепот обиженной девушки.

10

Там, в оленьих стадах на Полярном Урале, все само складывалось, как повесть. Покосившиеся кресты на маленьком кладбище в тундре, новейший препарат против гнуса в баллоне, притороченном к нартам, долгий путь по бездорожью, невозмутимые пастухи, скользящие за упряжками будто по воздуху, конусы чумов на горизонте, запах тальникового дыма, словно откровение диких пространств. И потом поездки по стадам, вечерние разговоры у домашнего костерка, лица людей, вдвоем пасущих трехтысячное стадо, знающих этот край до побережья Карского моря, их заботы и нужды... Само собой получилось так, что прежде написалась статья в газету — как раз с целью помочь пастухам одолеть нехватку нужного снаряжения, которое подчас вовсе уж перестали производить: колокольчики на шею оленям, чтоб не затерялись в тумане, вертлюги для сбруи, латунные пряжки и другое, такое же, почти экзотическое. Но деловая статья не затронула впечатлений, скопившихся в душе. И не знал, как же передать ощущение тундры — самое главное из привезенного. Обилие деталей поглощало, отдельности не находили своего строя, и это было мучительно. Только года через два вдруг неожиданно пришла простая мысль — а ведь сам путь в стада и есть уже начало и нить повествования…

ОЛЕНИЙ УЗОР

В пряном аромате тундры сгустились просторы. Вдохнешь — и замирает сердце, как перед прыжком в неизвестность. Даже когда придышишься и привыкнешь — все равно волнует. А сейчас, после долгого сидения в городе, запах этот открывает в душе какие-то окна, вызывает в памяти давнее, и Ивану Павловичу не сдержать воспоминаний, пробужденных тревожным настоем багульника, березы и болотных трав.

Мутное сырое утро. Поезд ушел; скрип допотопных вагончиков пропал сразу, накрытый мокрой подушкой тумана, приглушившего низину. Только чавкает под сапогом болотистая земля, мокрыми ветками чиркают по коленям березки, похожие на кусты крыжовника, сонная птица бормочет совсем рядом с тропой.

Поодаль, за овражком, скорей мерещится, чем виднеется домишко: так, белесое пятно на серой мути. Кто не бывал — не заметил бы. Но Иван Павлович знает домик Константина Кузьмича. И в ночной темени нашел бы, а теперь утро. Да и ночью сейчас не бывает темноты.

В овражке совсем глухо. Даже ручья не слышно. Иван Павлович нагнулся зачерпнуть ладонью воды и только тогда уловил звон струи. Выпив пару пригоршней, он отдыхал, прислушиваясь к тишине, потом поднялся, поправил заплечный мешок, сползший набок, легко перебежал ручей по камням.

И тут сверху залаяли сразу несколько собак. Их лай раскатился, как неожиданный гром. Иван Павлович вздрогнул и рассмеялся. Привычное ухо различило хриплую трубу огромного, похожего на медведя пса, принадлежащего соседу Константина Кузьмича, и разноголосье остальных собак, привязанных по дворам. Лай и кончился разом как отрезанный.