Лето

Наверное, решили, ты сам можешь выпить, – сказал Дэниэл. – Я рад за всех бабочек, что останутся в живых.

Я раньше лавром пользовался, – сказал отец. – Небось можно будет снова найти, если увижу редкий экземпляр.

Они сели на свои чемоданы на полу, поскольку три стула и скамья были заняты. Отец Дэниэла прислонился спиной к стене под объявлениями и вздремнул. Дэниэл разговорился с мужчиной за сорок, журналистом из Лондона, которого взяли в Брайтоне, куда он приехал на долгие выходные.

Это массовое интернирование, – сказал мужчина. – Для нашего же блага.

На последней фразе он скривился. Помещение заполнилось мужчинами и парнями. Некоторые были без вещей. Другие пришли без пиджака, даже без пальто.

Ничего не происходило.

Еще больше слоняющихся людей.

В четыре часа дня отец очнулся от дремы и поделился с ближайшими соседями ломтями утренней буханки.

Прибыли армейские грузовики. Никто никого ни о чем не спрашивал. Полиция дала офицеру лист бумаги, офицер ее подписал и вернул. Всех погрузили.

Отец сел на свой чемодан, Дэниэл усадил пожилого на вид мужика на свой, а сам сел по-турецки на днище грузовика ближе к задней части, где мог смотреть сквозь отверстия для веревок в брезенте и наблюдать за тем, куда они ехали. После Брайтона трудно было сказать, хотя двигались медленно. Мужчины блевали; грузовик был вонючий, окутанный запахом сгоревшего топлива из выхлопной трубы, и хотя двигались довольно медленно, мужчины сзади изредка очень резко перелетали с одной стороны на другую при качках машины.

Один мужчина твердил, что не простился по-человечески с женой.

Другой говорил, что оставил распахнутой входную дверь.

Грузовик охватила паника.

Надеюсь, Билл запер дверь, – тихо сказал отец Дэниэлу.

Через пять минут он это повторил.

Потом…

…думаешь, он не забыл запереть дверь? – сказал отец через час.

Вечерний свет.

Грузовик остановился где-то среди зелени.

Замер и не двигался еще два часа.

Сумерки.

Наконец кто-то открыл ворота и погнал их к каменному зданию. Хлев для скота.

Цирк Бертрама Миллса, – сказал Дэниэлу капрал со штыком на винтовке. – Они тут живность зимой содержат.

(В последний раз, когда Ханна с матерью приезжали в Лондон, на Рождество 1933 года, они все вместе пошли в цирк. Большой зал, «Олимпия». Там был морской лев, который шептал женщине на ухо. Индус Бомбейо, миниатюрный человечек, стоял на пони, пока тот скакал галопом по арене, а вслед за ним четыре девушки в пачках балансировали друг на дружке на спине грузной ломовой лошади. Красавицы и Чудовище. Из облака белых голубок словно по волшебству появилась женщина. Труппа акробатов была сплошь разукрашена золотом. Мадемуазель Виолетта Д'Аржан со своими львами, впервые в Лондоне: на ней была коротенькая атласная маечка, едва прикрывавшая грудь, и дрессировщица приказывала зверю с лютыми когтями и горой мышц смирно сидеть на маленьком табурете и хорошо себя вести. Почти двадцатилетний Дэниэл был в восторге. Ханна – сколько ей было? тринадцать? четырнадцать? – смеялась над ним всю дорогу домой в такси.)

Там стояли несколько длинных столов, немного стульев. По обе стороны длинного помещения располагались конструкции с деревянными досками: три, затем еще три, затем еще три. Койки. Они тянулись тройками в глубину помещения, пока Дэниэл не переставал различать их в темноте.

На улице навалом соломы! Каждому иностранному гражданину рекомендуется наполнить свой мешок-матрас, толщина на ваше усмотрение, – крикнул младший командир.

Дэниэл наполнил один мешок.

Он наполнил другой.

У него два, – крикнул мужчина моложе Дэниэла. – И я хочу два.

Повсюду стар и млад, люди всех возрастов под солнцем. Мужчины уже бежали занимать койки поближе к двери и подальше от туалета. Дэниэл побежал с двумя мешками соломы. Он занял две койки рядом, среднюю и нижнюю, в центре помещения. Помахал отцу, сказал, чтобы никому их не уступал. Потом пошел и взял одеяла. Ему выдали только два. Подумали, наглый какой: четыре захотел.

Одеяла были старые, из грубой шерсти, пахли не особо приятно. Отец смиренно сидел на нижней деревянной доске, теребя соломинку.

В дальнем конце помещения выстроилась очередь. Это был туалет за низкими кирпичным барьером рядом с койками. Затем комната заполнилась дымом и кашлем: кто-то пытался разжечь печь. Было три часа утра, на улице занимался рассвет. Кто-то разжег эту штуку, вскипятил воду, заварил чай.

На такое количество людей чашек не хватило.

Люди делились теми чашками, что там нашлись.

Все замедлилось. Наступило что-то вроде тишины. Храп, стоны во сне, изредка панический крик.

Мне семьдесят восемь лет, – Дэниэл услышал, как говорил мужчина на нижней койке рядом с отцом. – Почему я должен так жить?

Станет лучше, светлее – завтра, когда мы увидим, где находимся, – сказал отец Дэниэла под Дэниэлом.

Вы разве не знаете? Мы в Аскоте, – сказал мужчина.

Он произнес слово «Аскот», будто оно из стекла и он боялся порезать губы.

Ипподром, – сказал отец.

Я много раз здесь бывал, – сказал мужчина. – Много раз на королевской трибуне. Много друзей здесь, много воспоминаний. А вы, сэр, чем занимаетесь?