Лето

По памяти, – говорит он.

Она улыбается.

Кладет телефон. Закрывает глаза.

Красочная архитектура под ночным небом, – говорит она. – Домá, уютная общинная жизнь. Люди что-то продают, работают, пишут, что-то изготавливают. Люди женятся. Люди верхом на лошадях, держатся за руки. Человеческая процессия или цепочка, возможно, танец детей Венеры, возможно, просто счастливые люди держатся за руки. Мирный город. Наступило лето. Фигуры бодрые. Небольшие повреждения, но их не много. Хорошо отреставрировано. Не сдает позиций, по-прежнему красочно столетия спустя.

Оба открывают глаза.

А что сегодня в газетах? – говорит она.

Бандиты и шоумены во власти, – говорит он. – Ничего нового. Хитроумный вирус. Вот новость. Фонды и акции пошатнутся. Некоторые люди очень сильно наживутся на этом. В очередной раз выясним, что ценится больше: люди или деньги.

Он вспоминает лицо матери. Все ее семейные деньги сгорели в гиперинфляции. Мать умерла старухой, хоть ей и было за пятьдесят.

Лично я не хочу умирать молодым, – говорит он.

Соседская дочь смеется.

Что бы сказала моя мать, будь она здесь? Поздновато метаться, мистер Сто Четыре, – говорит она.

Сколько б лет ни прожил, – говорит он, – все равно умираешь молодым.

Соседская дочь широко ему улыбается.

Соседская дочь его обожает.

Мой отец пережил испанку, – говорит он. – Я слышал, как он говорил об этом, всего один раз. Он сказал, что нельзя принимать это на свой личный счет. Тогда перестанешь бояться. Ну да бог с ним. Что читаешь?

Сейчас в основном читаю новости у себя на телефоне, – говорит она. – А еще это.

Она показывает книгу в мягкой обложке.

Роман, – говорит она. – Сносный. Ну, под Вульф такой. Во всяком случае, автор так думает. О Рильке и Кэтрин Мэнсфилд. Вы знали, что они жили в Швейцарии недалеко друг от друга, но ни разу не встречались? Читали когда-нибудь Рильке?

А, – говорит он, – Рильке.

Он хочет вспомнить что-нибудь о Рильке, но не может думать о нем сейчас, поскольку Сириль снова здесь и стоит на коленях подле него рядом с этим красивым стулом в соседской оранжерее.

Дэниэл кивает призраку бледного Целига, всегда сопровождающего Сириля. Целиг кивает в ответ.

Разумеется, никого из них нет в оранжерее и близко. Цель умер в 1947-м, недолго протянул, да и как иначе: он и так очень быстро и сильно состарился. Сириля не стало, кажется, в 1970-м?

Но сейчас он здесь, бодрый и живой, стоит рядом с Дэниэлом, и оба смотрят вперед, устремив взгляд к серебристому полотну моря за проволокой.

«Брату крупно не повезло», – только и скажет Сириль. «Воспоминания брата, – говорит Сириль, – это остаток после того, как тебя выпотрошил огонь, все внутри расплавилось и изменило свою форму».

Сириля просто пытали – почти ничего такого, немного помучили. Ему подфартило. Его привели в штаб-квартиру, ударили по голове и в живот, сказали, что он гомосексуалист и его повесят, сказали, он соблазнил столько арийских девушек, что не имеет права на жизнь, для таких нежелательных лиц, как он, – смертная казнь, поэтому его сегодня же повесят во дворе, сказали ему сесть, а потом выбили из-под него стул, как только он подошел, ну и Сириль упал на пол – целая комната смеющихся гитлеровцев. Сделали это снова. И снова. И снова.

Под конец где-то в здании произошло что-то еще, это их отвлекло, и они о нем забыли. Он воспользовался случаем и улизнул. Уходя, он видел, как они выстроились по обе стороны коридора, приготовив свои приклады для того, кто пройдет вдоль их шеренги следующим.

Даже просто все это – избиения, оскорбления – наводило страх. Даже просто садиться на стул, которого под тобой никогда не оказывалось, и знать, что лучше уж садиться на него, хоть и знаешь, что никакого стула не окажется, ведь если не будешь садиться, тебя убьют на месте, наводило такой страх, сказал Сириль, что он чуть не сошел с ума. «Но я продолжаю вставать. Всякий раз, как падаю на пол, я снова встаю. Мысленно говорю себе: ты сможешь, ты можешь быть, как Чаплин. Встань… на ноги. Вот и все. А теперь… отряхни куртку».

Дэниэл с трудом слышит, что говорит соседская дочь, и с трудом слушает.

«БАТЛИНЗ КЛЭКТОН, 1939».

Дэниэл опускает взгляд на свои ноги в тапках, стоящие на ковре: вдруг значок упал?

Но его здесь, разумеется, не окажется.

Он где-то еще во времени, да?

Где же?

Где и когда Дэниэл его обронил?

Такую чудесную вещицу кто угодно мог подарить кому угодно.

Дэниэл очень сильно сердится на себя.

Иногда он бывает таким беспечным человеком.

Он не в силах выразить, как ненавидит себя за то, что забывает вещи, которых не может вспомнить.

Например, девушка, которую он любил. Как-то ночью он проснулся впотьмах в панике. Она душилась не «Рив Гош»! Он много лет убеждал себя, что это были «Рив Гош». Но он убеждал себя ошибочно, название ошибочное. Это было что-то другое!

Он лежал в темноте, и ему было стыдно.

Он не знал – не знает, как это искупить. Он должен это исправить.

Но как исправить воспоминание?

Мне очень, очень жаль.

Она душилась другими французскими. «Жоли». «Жоли что-то там».