Лето

Я больше всего жалею, что у меня нет ничего написанного тобой, чтобы показать доктору С. Тогда бы он сказал: «Да ведь это же король из королев! Королева из королей!» Даже не сомневаюсь.

Я показал ему кусочек, написанный своей рукой, и он сказал: «Ты – человек для многих времен года». Я рад, хоть и без понятия, что это значит и как он может говорить подобные вещи, просто глядя на каракули. Я сильно расстроился, что он не сказал: «Ты – великий певец и прославишься своим пением». Конечно, ты прекрасно помнишь, какой из меня певец. Но я упорно тружусь. Я пишу летнюю песню со своим другом мистером Кляйном, он музыкален, мы планируем записывать здесь ноты на проволоке, вешая носки на забор, словно забор – это наш нотный стан, а вид на остров – наша страница, и когда я допишу песню, то посвящу ее тебе. Первой строчкой будет: «В благоухающее тмином майское утро, когда птицы высиживают птенцов…»

Когда я говорю о музыке, то это на полном серьезе. Здесь находится мистер Равич. В другом островном лагере – мистер Ландауэр[42]. Комендант нашего лагеря попросил мистера Р. дать концерт. Ну, в общем, мистер Р. перепробовал все старые фортепьяно, оставшиеся в лагере, и все они были кошмарные, одно буквально развалилось на части, пока он на нем играл! (Теперь сзади и по бокам на деревянном корпусе рисунки, струны проводят электричество в техническом училище, неизвестно, что стало с колесиками, а клавиши из слоновой кости перешли к дантисту, который сделал из них зубы.)

Наш комендант – капитан Хьюберт Дэниэл. Он обеспечил художников мастерскими, писателей – книгами и бумагой. Проследил за тем, чтобы вся наша почта прибывала и продолжала прибывать. Славный он малый. Велел доставить из Ливерпуля два роскошных фортепьяно и заключить специальную договоренность между лагерями, чтобы Ландауэр мог поиграть в нашем лагере, хоть интернирован он в другом.

Равич и Ландауэр! Ведь они выступают перед Королем и Королевой! Их арестовали по пути домой, после концерта для Короля и Королевы, и привезли сюда, чтобы интернировать. Теперь они сыграли и для меня! Мы сидели на траве и слушали венских Штраусов.

Утонченные жители Дугласа сотнями столпились у проволоки, чтобы послушать вместе с нами.

Чудесный был вечер.

Что ж, мой Ханнсель, это письмо на сегодня почти дописано, а ирландец хочет, чтобы я вернул то, что осталось от его карандаша, пока не закончился его наряд.

Так что до следующей встречи.

Пусть твоя Иннерлихькайт[43] всегда горит и светит в окошке для меня,

как и моя для тебя,

моя осенняя сестра,

от твоего навеки

летнего брата».

Дэниэл перечитывает.

Разворачивает последний лист хорошей бумаги.

Упираясь коленом и прижимая каблуком черновые страницы письма так, чтобы их было видно, Дэниэл пишет окончательный чистовик еще более микроскопическим почерком и (почти) без зачеркиваний.

Затем откидывается на стенку и смотрит в сторону моря за проволокой.

Высоко над островом, высоко над чайками – птица, но не чайка. Летняя птица? Не по сезону поздно? Если да, то это сильно опоздавшая странница, возможно, потерявшаяся, совсем одинокая.

Кем бы ты ни была, птаха там в высоте, отнеси это письмо моей сестре.

Теперь он аккуратно перемешивает все три страницы, перечеркнутые и чистовик.

Разрывает их пополам.

Разрывает их еще и еще раз пополам.

Относит клочки на кухню «Дома сказок» и одалживает там поварские спички. Возвращается через голую прихожую и выходит из входной двери.

Складывает кучку бумаги на каменной передней ступени дома. Поджигает краешек одного из клочков.

Занимаются остальные.

Жар, которым их пронизывает огонь, крепнет, затем ослабевает.

Когда огонь гаснет и зола остывает, Дэниэл убирает гарь. Растирает пепел в руках, затем открывает пустые ладони и смотрит на них.

Линии на ладонях четко проступают сквозь черноту.

Он кладет ладонь за ухо и ощупывает то место, где была бородавка, три года назад,

нет,

восемьдесят лет назад.

Уши проснулись.

Бородавки давным-давно нет.

Но он до сих пор чувствует на ощупь то место, откуда врач ее срезал, оставив линии швов. Дэниэл до сих пор чувствует на ощупь линию, где было то, чего больше нет, где зажило исчезнувшее.

Подожди-ка. Теперь и глаза его проснулись.

Он в соседском доме, в комнате соседской дочери.

Какое сейчас время суток?

Он уже позавтракал. Уже съел сэндвич. Уже съел суп. Сейчас вторая половина дня. Еще светло.

Какой сейчас месяц?

Низкое солнце.

Зимо-весна.

Возле дома люди. Он их слышит. Видит сквозь застекленные двери машину на подъездной дорожке. Люди, вылезающие из нее, разговаривают и смеются у дома.

Что ж, для зимы это чудесный солнечный день, и чудесно слышать веселые голоса на свежем воздухе.

Они захлопывают дверцы машины и еще недолго стоят, разговаривая: молодежь и люди постарше, семья.

Они щебечут, как веселые птицы.

Он вспоминает птиц над пугалом на картинке. Они были чернильными мгновениями, и он видел, как они оживали, и спустя все эти годы птицы по-прежнему были в увиденной им книге, когда он эту книгу увидел.