Лето бабочек

Сейчас ты смотрела на открытую дверь квартиры Ашкенази, вглядываясь в хаос внутри. Почесывая затылок, осматриваясь умными глазами, переступая через стекло (на него ты бы не наступила – ты все поняла). Когда машина отъехала от тротуара, отец отпустил мою руку. Мы молча ехали на юг, к центру города, прочь от пугающе тихих улиц Блумсбери.

Наконец он сказал:

– Мне нужно сказать тебе две вещи, и мы никогда больше не будем говорить об этом. Во-первых, ты снова напишешь этому человеку – на этот раз не просто записку, – с которым вы жили таким отвратительным, неестественным образом, и подтвердишь, что между вами все кончено.

– Нет, – сказала я и попыталась подергать ручку двери, но такси тревожно подпрыгнуло на боку. – Нет, я не стану. Выпустите меня. Ты не можешь это делать. Ты не имеешь права. Отец… – Я отчаянно толкнула дверь. – Выпустите меня!

Он засмеялся, и я навсегда запомню этот смех. Он был искренне удивлен. Почти весел. Я никогда раньше не видела его таким счастливым. Как будто наконец у него появился противник, готовый сразиться с ним.

– Да, ты женщина, – сказал он, – и ты моя дочь, и я имею право объяснить тебе, что, если ты не сделаешь то, что я хочу, ты будешь страдать. Я написал попечителям, которые присматривают за этой квартирой и пособием. Я сообщил им о хищническом поведении, что тебя заставили вступить в эти незаконные отношения. Они договорились, что траст, учрежденный Томасом Фишером для Элис Грейлинг, и аренда квартиры в Карляйль Мэншенз немедленно будут прекращены, в свете такого поведения.

Я сжала руки, одна сомкнулась на костях другой так, что кости щелкнули.

– Этого нельзя делать.

– Можно, и я уже сделал, но, пожалуйста, дай мне закончить. И прекрати пытаться убежать к ней. – Немного другим тоном, но он продолжал: – Тебе придется вернуться в Кипсейк, Теодора. Когда тебе исполнится двадцать шесть, поместье будет твоим, и если ты не будешь в Корнуолле, мы потеряем все.

– Почему ты… почему тебя это волнует? – сказала я сквозь стиснутые зубы. – Ты ненавидел мамину семью. Ты ненавидишь все, за что мы боремся. Почему тебя волнует, там я или нет?

Он отвесил мне традиционную пощечину, сильную и грубую, так что моя шея щелкнула от удара, и я мельком увидела сверкающие звезды в черном небе.

– Не говори, как продавщица. Меня это волнует, как ты выразилась, потому что я двадцать пять лет управлял поместьем и вкладывал в него свое время и деньги. Если ты все потеряешь, у меня ничего не останется. – Он рассмеялся. – Ты глупая сука. Мне плевать на Парров и их историю. Я хочу иметь крышу над головой, под которой можно умереть. Твоя глупая мать не оставила мне в завещании ни гроша… – Он замолчал, качая головой. – Мы больше не будем это обсуждать. Тебе просто нужно вернуться в Кипсейк. Иначе и быть не может. И то, что ты сбежала, доставило нам немало хлопот. Ты должна знать свои обязанности.

Я ничего не сказала и уставилась на широкие, спокойные дороги Мэрилибон и Риджентс-парк. У ворот стояла горничная и флиртовала с телеграфистом. Я слышала ее высокий смех, плывущий по ветру.

Эл сейчас была в квартире, увидела окровавленный башмак, корзину и кресс-салат в тазу, который я купила на ужин. Возможно, она уже увидела записку, которую я ей оставила.

– Но это не значит, что через несколько лет, после свадьбы, ты не вернешься в Лондон, не останешься с тетей Гвен, не будешь ходить по магазинам, как делала твоя мать. Но до тех пор, пока тебе не исполнится двадцать шесть и ты не станешь настоящей хозяйкой Кипсейка, ты моя дочь и будешь подчиняться моему слову.

Эл всегда прежде всего клала шляпу на вешалку. Мягкий, самый мягкий темно-синий фетр, окаймленный лентой в крупный рубчик, отделанный красивым маленьким пером, красно-зелено-оранжево-бирюзово-кремовым, ярким, как бабочка, сидящая на голове человека. Я не очень хорошо описываю, но с ее блестящими глазами и сияющими темными волосами она была очаровательна. Она была красива; ей не хотелось, чтобы ей об этом говорили, но она была красива.

Теперь я могла представить Эл, и я знала, что это происходит в тот самый момент. Что она снимает шляпу, увидев мою записку.

– Можно сказать, – продолжал отец, когда мы с грохотом проехали последний отрезок дороги, ведущей к Паддингтону, – что лето в Лондоне пошло тебе на пользу. Конечно, тетя Гвен сказала, что ты была на концерте, когда она впервые увидела тебя. Но в будущем ты поймешь, почему я должен быть таким строгим.

И все же, когда мы подъехали к широкой боковой двери вокзала и меня вывели, я могла бы сбежать. Я почти сумела. Шофер помог мне выйти из такси, избегая моего взгляда, и через секунду я уже была готова швырнуть его на отца и помчаться в сторону Гайд-парка.