Лето Господне

– И за что-с?! – вскрикивает, как в ужасе, Василь Василич. – Дни-ночи мечусь, весь смерзлый, чистая калмыжка!.. по всем трактирам с самыми дошлыми добиваюсь!..

– Допиваюсь! – кричит отец.

– С ими нельзя без энтова… через энтово и дознаюсь… нигде таких мастеров, окроме как запойные, злющие до энтово… уж судьба-планида так… выводит из себе… ух ты, какие мастера!.. Доверьтесь только, выведем так, что… уххх ты-ы!..

Отец думает над планом, свешивается его хохол.

– А ты, Горка… как по-твоему? Не ндравится тебе, вижу?

– Понятно, дело оно несвычное, а глядится, Пармен верно сказывает, лепить надо. Стены в щитах лепить, опосле чуток пролить, окошечки прорежем, а там и загогулины, в отделку. Балаган из тесу над «домом» взвошим, морозу не допущать… чтобы те ни морозу, ни тепла, как карнизы-то тянуть станут… а то не даст мороз, закалит.

– Так… – говорит отец веселей, – и не по душе тебе, а дело говоришь. Значит, сперва снег маслить, потом подмораживать… так.

– Осени-ли!.. Го-споди… осенили!.. – вскрикивает Василь Василич. – Ну, теперича а-хнем!..

– Денис просится доложиться… – просовывается в дверь Маша.

– Ты тут еще, с Дениской… пошла! – машет на нее Горкин.

– Да по ледяному делу, говорит. Очень требует, с Андрюшкой они чего-то знают!..

– Зови… – велит отец.

Входит Денис, в белом полушубке и белых валенках, серьга в ухе, усы закручены, глаз веселый – совсем жених. За ним шустрый, отрепанный Андрюшка, крестник Горкина, – святого голубка на сень для Царицы Небесной из лучинок сделал, на радость всем. Горкин зовет его «золотые руки», а то «Ондрейка», а если поласковей – «мошенник». За виски иной раз поучит: «Не учись пьянствовать».

Денис докладывает, что дознались они с Андрюшкой, в три недели ледяной дом спроворят, какой угодно, и загогулины, и даже решетки могут, чисто из хрусталя. Отец смотрит, не пьяны ли. Нет, Денис стоит твердо на ногах, у Андрюшки блестят глаза.

– Ври дальше…

– Зачем врать, можете поглядеть. Докладывай, Андрюшка, ты первый-то…

Язык у Андрюшки «язва» – Горкин говорит, на том свете его обязательно горячую сковороду лизать заставят. Но тут он много не говорит.

– Плевое дело, балясины эти, столбы-винты. Можете глядеть, как Бушуя обработали, водой полили… стал ледяной Бушуй!

– Ка-ак, Бушуя обработали?! – вскрикивают и отец, и Горкин. – Живого Бушуя залили!.. Язва ты, озорник!..

А я вспоминаю про залитого в Питере хохла.

– Да что вы-с!.. – ухмыляется Денис. – Из снегу слепил Андрюшка, на глаз прикидывали с ним, а потом водичкой подмаслили.

– Держкий чтоб снег был, как в ростепель, – говорит Андрюшка. – Что похитрей надо – мы с Денисом, а карнизы тянуть – штукатуров поставите. Я в деревне и петухов лепил, перушки видать было!.. – сплевывает Андрюшка на паркет. – А это пустяки, загогулины. Только с печкой надо, под балаганом…

– В одно слово с Михал Пан!.. – встревается Василь Василич.

– …мороза не впущать. Где терпугом, где правилкой, водичкой подмасливать… а к ночи мороз впущать. Да вы извольте Бушуя поглядеть…

Идем с фонарем на двор. В холодной прачешной сидит на полу… Бушуй!..

– Ж-живой!.. Ах, су-кины коты… ж-живой!.. Чуть не лает!.. – вскрикивает Василь Василич.

Ну, совсем Бушуйка! И лохматый, и на глазах мохры, и будто смотрят глаза, блестят.

Впервые тогда явилось передо мною чудо. Потом я познал его.

– Ты?! – удивленный, спрашивает отец Андрюшку, указывая на ледяного Бушуя.

Андрюшка молчит, ходит вокруг Бушуя. Отец дает ему «зелененькую», три рубля, «за мастерство». Андрюшка, мотнув головой, пинает вдруг сапогом Бушуя, и тот разваливается на комья. Мы ахаем. Горкин кричит:

– Ах ты, язва… голова вертячая, озорник-мошенник!..

Андрюшка ему смеется:

– Тебя, погоди, сваляю, крестный, тогда не пхну. В трактир, что ль, пойти погреться.

В Зоологическом саду, на Пресне, где наши ледяные горы, кипит работа. Меня не берут туда. Горкин говорит, что не на что там глядеть покуда, а как будет готово – поедем вместе.

На Александра Невского, 23 числа ноября, меня посылают поздравить крестного с Ангелом, а вечером старшие поедут в гости. Я туда не люблю ходить: там гордецы-богачи, и крестный грубый, глаза у него «как у людоеда», огромный, черный, идет – пол от него дрожит. Скажешь ему стишки, а он и не взглянет даже, только буркнет: «Ага… ладно, ступай, там тебе пирога дадут», – и сунет рваный рублик. И рублика я боюсь: «грешный» он. Так и говорят все: «Кашинские деньги сиротскими слезами политы… Кашины – «тискотеры», дерут с живого и с мертвого, от слез на пироге мокро».

Я иду с Горкиным. Дорога веселая, через замерзшую Москва-реку. Идем по тропинке в снегу, а под нами река, не слышно только. Вольно кругом, как в поле, и кажется почему-то, что я совсем-совсем маленький и Горкин маленький. В черных полыньях чего-то вороны делают. Ну, будто в деревне мы. Я иду и шепчу стишки, дома велели выучить:

Подарю я вам два слова:
Печаль никогда,
А радость навсегда.

Горкин говорит: