Лето Господне

В пустой столярной только папашенька с Андрюшкой. У стенки стоит орел – самый-то форменный, как вот на пятаке на медном! И крылья, и главки, только в лапах ни скипетра, ни шара-державы нет, нет и на главках коронок: изо льда отольют потом. Больше меня орел, крылья у него пушистые, сквозные, из лучинок, будто из воска вылиты. А там ледяной весь будет. Андрюшка никому не показывает орла, только отцу да нам с Горкиным. Горкин хвалит Андрюшку:

– Ну и мошенник-затейник ты…

Положили орла на щит в сани и повезли в Зоологический сад.

Вот уж и второй день Рождества, а меня не везут и не везут. Вот уж и вечер скоро, душа изныла, и отца дома нет. Ничего и не будет? Горкин утешает, что папашенька так распорядились: вечером, при огнях смотреть. Прибежал высуня язык Андрюшка, крикнул Горкину на дворе:

– Ехать велено скорей!.. уж и наверте-ли!.. Народу ломится!..

И покатил на извозчике без шапки – совсем сбесился. Горкин ему: «Постой-погоди!..» – ку-да тут. И повезли нас в Зоологический. Горкин со мной на беговых саночках поехал.

Но что я помню?..

Синие сумерки, сугробы, толпится народ у входа. Горкин ведет меня за руку на пруд, и я уж не засматриваюсь на клетки с зайчиками и белками. Катаются на коньках, под флагами на высоких шестах, весело трубят медные трубы музыки. По берегам черно от народа. А где же ледяной дом? Кричат на народ парадно одетые квартальные, будто новенькие они: «Не ломись!» Ждут «самого» – генерал-губернатора, князя Долгорукова. У теплушки катка Василь Василич, коньки почему-то подвязал. «Ух ты-ы!..» – кричит он нам, ведет по льду и тянет по лесенке на помост. Я вижу отца, матушку, сестер, Колю, крестного в тяжелой шубе. Да где же ледяной дом?!

На темно-синем небе, где уже видны звездочки, – темные-темные деревья: ледяной дом там, говорят, под ними. Совсем ничего не видно, тускло что-то отблескивает только. В народе кричат: «Приехал!.. Сам приехал!.. квартальные побежали… сейчас запущать будут!..» Что запущать? Кричат: «К ракетам побежали молодчики!..»

Вижу – отец бежит без шапки, кричит: «Стой, я первую!..» Сердце во мне стучит и замирает… – вижу: дрожит в темных деревьях огонек, мигает… шипучая ракета взвивается в черное небо золотой веревкой, высоко-высоко… остановилась, прищелкнула… – и потекли с высоты на нас золотым дождем потухающие золотые струи. Музыка загремела «Боже, царя храни». Вспыхнули новые ракеты, заюлили… – и вот в бенгальском огне, зеленом и голубом, холодном, выблескивая льдисто из черноты, стал объявляться снизу, загораться в глуби огнями прозрачный, легкий, невиданный… ледяной дом-дворец. В небо взвились ракеты, озарили бенгальские огни, и загремело раскатами «ура-а-а-а!..». Да разве расскажешь это!..

Помню – струящиеся столбы, витые, сверкающие, как бриллианты… ледяного-хрустального орла над домом, блистательного, до ослепления… слепящие льдистые шары, будто на воздухе, льдисто-пылающие вазы, хрустальные решетки по карнизам… окна во льду фестонами, вольный раскат подъезда… – матово-млечно-льдистое, в хладно струящемся блеске из хрусталей… Стены дворца прозрачные, светят хрустальным блеском, зеленым, и голубым, и розовым… – от где-то сокрытых лампионов… – разве расскажешь это!

Нахожу слабые слова, смутно ловлю из далей ускользающий свет… – хрустальный, льдистый… А тогда… – это был свет живой, кристально чистый – свет радостного детства. Помню, Горкин говаривал:

– Ну, будто вот как в сказке… Василиса Премудрая за одну ночь хрустальный дворец построила. Так и мы… папашенька душу порадовал напоследок.

Носил меня Горкин на руках, потом передал Антону Кудрявому. Видел я сон хрустальный и ледяной. Помню – что-то во льду, пунцовое, – это пылала печка ледяная, будто это лежанка наша, и на ней кот дремал, ледяной, прозрачный. Столик помню, с залитыми в нем картами… стол с закусками изо льда… Ледяную постель, прозрачную, ледяные на ней подушки… и все светилось – сияли шипящим светом голубые огни бенгальские. Раскатывалось «ура-а-а», гремели трубы.

Отец повез нас ужинать в «Большой Московский», пили шампанское, «ура» кричали…

Рассказывал мне Горкин: