Лето Господне

Гости глядят на бутонище и шепчутся и все покачивают головой. Я разбираю в шепоте: «И этот еще страшенный… и все цветы! это уж всегда к чему-то». К чему-нибудь страшному? Боюсь и думать, страшно от этих слов – «к чему-то». Но зачем же тогда сажают цветы и все хотят, чтобы они цвели? И вдруг вспоминаю радостно, как умная тетя Люба говорит про разные приметы: «Все это бабьи сказки!» И вот, когда бабка Надежда Тимофеевна, дяди Егора мать, костлявая-худящая, похожая на Бабу Ягу, и такая-то скряга, прошамкала над моим ухом, глядя на «страшный змеиный цвет»: «Это уж неспроста… не к добру-у…» – я испугался и рассердился – крикнул: «Все это бабьи сказки!» Она хотела схватить меня за ухо, но я отскочил и высунул ей язык. Она так и зашипела-зашамкала: «Ах ты, пащенок… выпороть тебя!» Пожаловалась матушке, но та только отмахнулась: «Ах, оставьте, тетушка… не до того мне».

Обедали без отца. Он поднялся было, Горкин его поддерживал… но когда входил в залу, у него закружилась голова. Все затихли, глядели, как он ухватился за косяк. Он махнул рукой, и я разобрал его слабый голос: «Нет… лягу…» Его положили на диван и побежали за льдом. Обед был невеселый, и гости скоро разъехались.

Вечерком я пошел к Горкину в мастерскую.

Он сидел под поникшей березкой и слушал, как скорняк читал про Великомученика и Целителя Пантелеимона. Я долго слушал, как жалостливо вычитывал Василь Василич… – как царь Максимлиян терзал Святого и травил дикими львами, но не мог причинить смертной погибели и тогда повелел воинам, дабы усекли Святому главу мечом. И великие чудеса случились. Когда царь Максимлиян велел побить львов и выкинуть мертвые тела их голодным псам и хищным орлам, никто и не коснулся святых тел, потому что они не тронули Святого, а легли покорно у его ног. А когда царь, в ярости, повелел бросить их в бездонную прорву, тела добрых львов остались нерушенными и нетленными. И тут я подумал: если бы и с папашенькой случилось чудо, исцелил бы его Целитель!.. А Горкин тут и сказал:

– Великие исцеления истекали от Целителя. Один купец в Туле ногу себе топором посек, и загнила нога, все доктора отказались вылечить, потому онтонов огонь жег ногу. А как помолился купец с горячей верой Целителю, помазали ему ногу святым маслицем от лампады Целителя, – здоровая нога стала.

И скорняк рассказал про разные чудеса. Я спрашиваю Горкина: «А папашеньку может исцелить Целитель?» Он говорит: «А это как Богу будет угодно, молиться надо Целителю, чтобы призрил благосердием на лютое телесе озлобление».

Посидели мы до огня, уж и ворота заперли. И слышим – опять все Бушуй воет, нет на него уема. Горкин перекрестился и сказал, воздыхая:

– И с чего это он развылся… воет, воет – все сердце извел!

– Стало быть, уж он чует чего… до Радуницы еще выть начал… – говорит скорняк. – К беде и завыл, что вот Сергей Иванычу с лошади упасть… Вот… к болезни его и воет.

И стало мне страшно, как в тот вечер, когда завыл Бушуй в первый раз, в Егорьев день. Вот и цветы все цветут, нежданно… – гости-то все шептались, и этот Бушуйка воет… Страшно идти гулкими, темными сенями, жуть такая. Тут прибежала Маша, кликнула ужинать, и Сергей Иваныч Горкина посидеть зовет. А как, спрашиваем, не лучше? Ничего, говорит, тошнится только. Втроем и пошли сенями.