Лето Господне

Больного передвинули из кабинета в спальню, так на диване он и лежал. Поставили зеленые ширмы, повесили на окнах плотные занавески – больно было глазам от света.

Пришла из бань сторожиха-банщица Анна Ивановна, которую всегда отличал отец, говорил: «Вся-то, Аннушка, чистая ты, вся светлая». Она была совсем молоденькая, приятная, с лица белая-белая, высокая, ласковая. Ходила очень чисто, в белом платочке и светлом ситце. Муж ее был в солдатах, особенных «гвардейских». Она была очень добрая, тихая; говорила певучим голосом, не спеша, как-то раздумчиво. Горкин ее уважал за примерное поведение и богомольность. От нее – говорила Сонечка – «будто тихий свет». Когда она проходила близко – пахло приятной свежестью, чистым ситцем, березкой, – свежим и легким «банным». Говорили, что она «несет горе неутешное»: первенький у ней помер, по третьему годочку, забыть не может, а горя не показывает, не плачет.

Помню, было это на Петров день.

Приехали родные, обедали в саду, чтобы больного не тревожить. И в саду-то говорили тихо. Приходит Маша и говорит, что пришла Анна Ивановна, хочет что-то сказать, а в сад идти не хочет. Я побежал за матушкой: любил, когда приходит Анна Ивановна. Она приходила, когда из бань приносили «большую стирку». И всегда приносила нам чего-нибудь деревенского: то охапку гороховой зелени со стручками, то аржаных лепешек, сухой лесной малины… И теперь принесла гостинчику: лукошко свежего горошку и пучок бобов. Сказала ласково, пропела словно:

– Бобиков сладких, сударик, покушайте… поразвлекетесь малость.

Была она теперь не такая светлая, как всегда, а скучная, «болезная», – Горкин ей так сказал. Пришла с узелком, где у ней было самое нужное, для себя. Пришла надолго, просила дозволить ей походить за больным Сергей Иванычем, потрудиться. Матушка ей обрадовалась. За отцом сначала ходила Маша, но у ней все из рук валилось: откладывалась свадьба ее с Денисом, и она все забывала и путала. Отец попросил, чтобы был при нем Сергей-катальщик, очень сноровистый, его любимец. Сергей весело делал все, шутил веселыми приговорками, но руки у него были хваткие, сильные, и дня не проходило, чтобы он чего-нибудь не сломал или не разбил. Старался переворачивать вежливо и всегда делал больно – пальцы такие, чугунные. И вот Анна Ивановна все узнала и пришла.

Ее провели к отцу. Она поклонилась ему, сложив под грудью белые свои руки, с морщинистыми от парки пальцами, и сказала певучим голосом:

– Здравствуйте, Сергей Иваныч, голубчик вы наш болезный… дозвольте за вами походить, похолить вас, болящего. Сколько мы ласки от вас видали, дозвольте уж потрудиться. Мне в радость будет, а вам в спокой.

Отец посветлел, как увидал Анну Ивановну, поулыбался даже.

– Спасибо, милая Аннушка, походи за больным… видишь, какой красавец стал, в зеркало взглянуть страшно.

– А вы не смотритесь, миленький. Выправитесь – насмотритесь, соколом опять будете летать, даст Господь.

– Нет, Аннушка… налетался, видно. День ото дня все хуже, все слабею…

– Да ведь никакая болезнь не красит. Да вы еще молодой совсем, поправитесь, вон и красочка в лице стала. Еще как шутить с нами будете, а мы радоваться на вас. Все наши бабы как уж жалеют вас!.. а Полюшка к Миколе-на-Угреши пешком ходила и в Косино… просвирки вынала вот – со мной прислала.

Анна Ивановна вынула из чистого платочка две просвирки и положила на столик у дивана. Отец перекрестился и приложился к просвиркам, и на глазах у него слезы стали.

– Спасибо Полюшке, скажи ей. Что ж она не проведает меня?.. Скажи – помню ее и песни ее помню… Вот, Аннушка… пришла ты, а мне и полегче стало. Так вы… любите строгого-то хозяина?..

– Уж и стро-гой!.. – пропела Анна Ивановна. – Как в бани приедет – солнышком всех осветит. Буду за вами ходить, а вы меня слушайтесь, я тоже строгая! – пошутила она, – в зерькало-то не дам смотреться. Так, что ли, барыня?..

Она тут же и принялась ходить: стала кормить с ложечки бульонцем, и отец ел с охоткой. Легкая рука, говорили, у Анны Ивановны: в день прихода ее к нам – «потрудиться» – не тошнило его ни разу. Она стала рассказывать ему про деревню, про мужа Степана, которого угнали куда-то «за Аршаву». А вечером читала ему Евангелие, сама надумала. Была она хорошо грамотна, самоучка. А он слушал-подремывал. И я слушал, усевшись в ореховое кресло, затаившись. Отец сказал:

– Ты не хуже отца Виктора читаешь… зачитала меня, дремлю.

Анна Ивановна поманила меня глазами, взяла за ручку и повела. Я так и прижался к ней. Она поцеловала меня в макушку.

– Ми-ленькой ты мой… – сказала она тихо, ласково, – не надо плакать, Бог милостив.

Доктора ездили, брали больного за руку, слушали «живчика». А легче не было. Все мы уж видели, что все хуже и хуже: и худеет, и лицо желтеет, маленькое совсем стало, как яблочко. Если бы только не тошнило… а то – каждый день, одной-то желчью. Когда Анна Ивановна поддерживает, обнявши за голову, и ласково гладит лоб, ему легче, он тихо стонет и говорит чуть слышно: «Спасибо, милая Аннушка… замучилась ты со мной…»

А она всегда скажет: