Лето Господне

Такой-то обходительный, спокойный. И все прибавляет поговорочку — «надо принять во внимание», — очень у него рассудительно выходит, приятно слушать. Горкин так с уважением к нему, опять просит извинить за беспокойство, а он вдруг и говорит, скоро так:

— А постойте-ка, надо принять во внимание… тележка?.. откуда у вас такая?.. Дайте-ка поглядеть, любитель я, надо принять во внимание…

Ну, совсем у него разговор — как Горкин. Ласково так, рассудительно, и так же поокивает, как Горкин. И глаз тоже щурит и чуть подмаргивает. Горкин с радостью просит: «Пожалуйста, поглядите… очень рады, что по душе вам тележка наша, позапылилась только». Рассказывает ему, что тележка эта старинная. «От его дедушки тележка, — на меня ему показал, а он на тележку смотрит, — и даже раньше, и все на тележку радуются-дивятся, и такой теперь нет нигде, и никто не видывал». А старик ходит округ тележки, за грядки трогает, колупает, оглядывает и так, и эдак, проворно так — торопится, что ли, отпустить нас.

— Да-да, так-так… надо принять во внимание… да, тележка… хорошая тележка, старинная…

Передок, задок оглядел, потрогал. Бегает уж округ тележки, не говорит, пальцы перебирает, будто моет, а сам на тележку все. И Горкин ему нахваливает — резьба, мол, хорошая какая, тонкая.

— Да… — говорит, — тележка, надо принять… работка редкостная!..

Присел, по́дуги стал оглядывать, «подушки»…

— Так-так… принять во внимание… — Пальцами так по грядке и все головой качает-подергивает, за бороду потягивает. — Так-так… чудеса Господни…

Вскинул так головой на Горкина, заморгал — и смотрит куда-то вверх.

— А вот что скажи, милый человек… — говорит Горкину, и голос у него тише стал, будто и говорить уж трудно, и задыхается, — почему это такое — эта вот грядка чисто сработана, а эта словно другой руки? Узорчики одинаки, а… где, по-твоему, милый человек, рисуночек потончей, помягчей? А?

А тут стали любопытные подходить от площади. Старик и кричит дворнику:

— Ворота за нами запирай!

— А вы, милые, — нам-то говорит, — пройдемте со мной во двор, заворачивайте лошадку!..

И побежал во двор. А нам торопиться надо. Горкин с Антипушкой пошептался: «Старик-то, будто не все у него дома… никак, хочет нас запереть?» Что тут делать! А старик выбежал опять к воротам, торопит нас, сам завернул Кривую, машет-зовет, ни слова не говорит. Пошли мы за ним, и страшно тут всем нам стало, как ворота-то заперли.

— Ничего-ничего, милые, успеете… — говорит старик, — надо принять во внимание… минутку пообождите.

И полез под тележку, под задние колеса! Не успели мы опомниться, а он уж и вылезает, совсем красный, не может передохнуть.

— Та-ак… так-так… надо принять… во внимание…

И руки потирает. И показывает опять на грядки:

— А разноручная будто работка… что, верно?..

И все головой мотает. Горкин пригляделся да и говорит, чтобы поскорей уж отделаться:

— Справедливо изволите говорить: та грядка почище разузорена, порисунчатей будет, поскладней, поприглядней… обеи хороши, а та почище.

Стоим мы и дожидаемся, что же теперь с нами сделают. Ворота заперты, собаки лежат лохматые, а которые на цепи ходят. Двор громадный, и сад за ним. И большие навесы всё, и лубяные короба горой, а под навесами молодцы серых лошадок и еще что-то в бумагу заворачивают и в короба кладут. И пить нам смерть хочется, а старик бегает округ тележки и все покашливает. Поглядел на дугу, руками так вот всплеснул и говорит Горкину:

— А знаешь, что я те, милый человек, скажу?.. надо принять во внимание…

Горкин просит его:

— Скажите уж поскорей, извините… очень нам торопиться надо, и ребятишки не кормлены, и…

А старик повернулся и стал креститься на розовую колокольню-Троицу: и сюда она смотрит, стоит как раз на пролете между двором и садом.

— Вот что… Сам Преподобный это вас-то ко мне привел! Господи, чудны дела Твоя!..

А мы ничего не понимаем, просим нас отпустить скорей.

Он и говорит, строго будто:

— Это еще неизвестно, пойдете ли вы и куда пойдете… надо принять во внимание! Как фамилия вашему хозяину, чья тележка? Та-ак. А как к нему эта тележка попала?

Горкин говорит:

— Давно это, я у них за сорок годов живу, а она и до меня была, и до хозяина была, его папаше от дедушки досталась… дедушка папашеньки вот его… — на меня показал, — к хохлам на ней ездил, красным товаром торговал.

— А посудой древяно́й не торговал?.. Ложками, плошками, вальками, чашками… а?..

Горкин говорит: слыхал так, что и древяной посудой торговали они… имя ихнее старинное, дом у них до француза еще был и теперь стоит.

Тут старик хвать его за плечо, погнул к земле и под тележку подтаскивает:

— Ну так гляди, чего там мечено… разумеешь?..

Тут и все мы полезли под тележку, и старик с нами туда забрался, ерзает, будто маленький, по траве и пальцем на задней «подушке» тычет. А там, в черном кружочке, выжжено — «А».

— Что это, — говорит, — тут мечено… аз?

— Аз… — Горкин говорит.

— Вот это, — говорит, — я самый-то и есть, аз-то… надо принять во внимание! И папаша мой тут — аз! А-ксе-нов! На-ша тележка!..