Лето Господне

Ледяной дом

В. О. Зеелеру

По Горкину и вышло: и на Введенье не было ростепели, а еще пуще мороз. Все окошки обледенели, а воробьи на брюшко припадали, лапки не отморозить бы. Говорится: «Введенье ломает леденье», а не всегда: тайну премудрости не прозришь. И Брюс-колдун в «Крестном календаре» грозился, что реки будто вскрываться станут – и по его не вышло. А в старину бывало. Горкин сказывал: раз до самого до Введения такая теплынь стояла, что черемуха зацвела. У Бога всего много, не дознаться. А Панкратыч наш дознавался, сподобился. Всего-то тоже не угадаешь. Думали вот до Казанской Машину свадьбу справить – она с Денисом все-таки матушку упросила не откладывать за Святки, до слез просила, – а пришлось отложить за Святки: такой нарыв у ней на губе нарвал, все даже лицо перекосило, куда такую уродину к венцу вести. Гришка смеялся все: «А не целуйся до сроку, он тебе усом и наколол!»

Отец оттепели боится: начнем ледяной дом смораживать – все и пропадет, выйдет большой скандал. И Горкин все беспокоится: ввязались не в свое дело, а все скорняк заварил. А скорняк обижается, резонит:

– Я только им книжку показал, как в Питере ледяной дом царица велела выстроить и живого хохла там залили, он и обледенел, как столб. Сергей Иваныч и загорячились: «Построю ледяной дом, публику удивим!»

Василь Василич – как угорелый, и Денис с ним мудрует, а толком никто не знает, как ледяной дом строить. Горкин чего-чего не знает только, и то не может, дело-то непривычное. Спрашиваю его:

– А как же зайчик-то… ледяную избушку, мог?

А он на меня серчает:

– Раззвонили на всю Москву, и в «Ведомостях» пропечатали, а ничего не ладится, с чего браться.

– А зайчик-то… мог?

А он:

– Зайчик-зайчик… – И плюнул в снег.

Никто и за портомойнями не глядит, подручные выручку воруют. Горкину пришлось ездить – досматривать. И только и разговору, что про ледяной дом. Василь Василичу праздник, по трактирам все дознает, у самых дошлых. И дошлые ничего не могут.

Повезли лед с Москва-реки, а он бьется, силы-то не набрал. Стали в Зоологическом саду прудовой пилить, а он под пилой крошится, не дерево. Даже сам архитектор отказался: «Ни за какие тыщи, тут с вами опозоришься!» Уж Василь Сергеич взялся, с одной рукой, который в банях расписывал. План-то нарисовал, а как выводить – не знает. Все мы и приуныли, один Василь Василич куражится. Прибежит к ночи, весь обмерзлый, борода в сосульках, и лохмы совсем стеклянные, и все-то ухает, манеру такую взял:

– Ух ты-ы!.. Такого навертим – ахнут!..

Скорняк и посмеялся:

– Поставить тебя заместо того хохла – вот и ахнут!..

В кабинете – «сбор всех частей», как про большие пожары говорится: отец советуется, как быть. Горкин – «первая голова», Василь Василич, старичок Василь Сергеич, один рукав у него болтается, и еще старый штукатур Пармен, мудреющий. Василь Василич чуть на ногах стоит, от его полушубка кисло пахнет, под валенками мокро от сосулек. Отец сидит скучный, подперев голову, глядит в план.

– Ну, чего ты мне ерунду с загогулинами пустил?.. – говорит он безрукому. – Вазы на стенах, какие-то шары в окнах… столбы винтами?.. Это тебе не штукатурка, а лед!.. Обрадовался… за архитектора его взяли!..

– Я так прикидываю-с… ежели в формы вылить-с?.. – опасливо говорит безрукий, а Василь Василич перебивает криком:

– Будь-п-койны-с, уж понатужимся!.. Литейщиков от Брамля подрядим, вроде как из чугуна выльем-с!.. А-хнут-с!..

Отец кажет ему кулак:

– Это тебе не гиря, не болванка… вы-льем! Чего ты мне ерунды с маслом навертел?! – кричит он на робеющего безрукого. – Сдержат твои винты крыльцо?.. Ледяной вес прикинь! Не дерево тебе, лед хрупкий!.. Навалит народу… да, упаси Бог, рухнет… сколько народу передавим!.. Генерал-губернатор, говорят, на открытие обещал прибыть… как раззвонили, черти!..

– Оно и без звону раззвонилось, дозвольте досказать-с… – пробует говорить Василь Василич, а язык и не слушается с морозу. – Как показали все планты оберпальциместеру… утвердите чудеса, все из леду!.. Говорит: «Обязательно утвержду… не видано никогда… самому князю Долгорукову доложу про ваши чу…чудеса!.. Всю Москву удивите, а-хнут!..»

– По башке трахнут. Ты, Пармен, что скажешь? как такую загогулину изо льду точить?!

Пармен – важный, седая борода до пояса, весь лысый. Первый по Москве штукатур, во дворцах потолки лепил.

– Не лить, не точить, а по-нашему надоть, лепить-выглаживать. Слепили карнизы, чуть мокренько – тяни правилками, по хворме… лекальчиками пройтить. Ну, чего, может, и отлить придется, с умом вообразить. Несвычное дело, а ежели с умом – можно.

– Будь-п-койны-с, – кричит Василь Василич, – уж понатужимся, все облепортуем! С нашими-то робятами… вся Москва ахнет-с!.. Все ночи надумываю-тужусь… у-ухх ты-ы!..

– Пошел, тужься там, на версту от тебя несет. Как какое дело сурьезное, так он… черт его разберет!.. – шлепает отец пятерней по плану.

Горкин все головой покачивает, бородку тянет: не любит он черных слов, даже в лице болезное у него.