Лето Господне

– Ничего не поделаешь – крестный, уважить надо. И папашенька ему должен под вексельки… как Крымские бани строил, одолжал у него деньжонок, под какую же лихву!.. разорить нас может. Не люблю и я к ним ходить… И богатый дом, а сидеть холодно.

– Как ледяной, да?..

Он смеется:

– Уж и затейник ты… ледяной! В ледяном-то, пожалуй, потепле будет.

Вот и большой белый дом в тупичке, как раз против Зачатиевского монастыря. Дом во дворе, в глубине. Сквозные железные ворота. У ворот и на большом дворе много саней богатых, с толстыми кучерами, важными. Лошади строгие, огромные и будто на нас косятся. И кучера косятся, будто мы милостыньку пришли просить. Важный дворник водит во дворе маленькую лошадку – пони: купили ее недавно Дане, младшему сынку. Идем с черного хода: в прошедшем году в парадное не пустили нас. На пороге мокро – от слез, пожалуй. В огромной кухне белые повара с ножами, пахнет осетриной и раками, так вкусно.

– Иди, голубок, не бойся… – поталкивает меня Горкин на лестницу.

Нарядная горничная велит нам обождать в передней. Пробегает Данька – дерг меня за башлык, за маковку, и свалил.

– Ишь озорник… такой же живоглот вырастет… – шепчет Горкин, и кажется мне, будто и он боится.

Видно, как в богатой столовой накрывают на стол официанты. На всех окнах наставлены богатые пироги в картонках и куличи. Проходит огромный крестный, говорит Горкину:

– Жив еще, старый хрыч? А твой умный, в балушки все?.. Ледяную избушку выдумал?..

Горкин смиренно кланяется. «Воля хозяйская», – говорит, вздыхая, и поздравляет с Ангелом. Крестный смеется страшными желтыми зубами. И кажется мне, что этими зубами он и сдирает «с живого – с мертвого».

– Покормят тебя на кухне, – велит он Горкину, а мне – все то же: – Ага… ладно, ступай, там тебе пирога дадут… – И тычет мне грязный бумажный рублик, которого я боюсь.

– Стишок-то кресенькому скажи… – поталкивает меня Горкин, но крестный уже ушел.

Опять пробегает Данька и тащит меня за курточку в «классную».

В большой «классной» стоит на столе голубой глобус, у выкрашенной голубой стены – черная доска на ножках и большие счеты на станочке. Я стискиваю губы, чтобы не заплакать: Данька оборвал крендель-шнурочек на моей новой курточке. Я смотрю на глобус, читаю на нем: «Африка», – и в тоске думаю: «Скорей бы уж пирога давали, тогда – домой». Данька толкает меня и кричит:

– Я сильней тебя!.. на левую выходи!..

– Он маленький, ты на целую голову его выше… нельзя обижать малыша… – говорит вошедшая гувернантка, строгая, в пенсне. Она говорит еще что-то, должно быть по-немецки, и велит нам обоим сесть на скамейку перед черным столом, косым, как горка. – А вот кто из вас лучше просклоняет, погляжу я?.. ну, кто отличится?..

– Я!.. – кричит Данька, задирает ноги и толкает меня в бок локтем.

Он очень похож на крестного, такой же черный и зубастый, – я и его боюсь. Гувернантка дает нам по листу бумаги и велит просклонять, что она написала на доске: «гнилое болото». Больше полувека прошло, а я все помню «гнилое болото» это. Пишем вперегонки. Данька показывает свой лист – «готово!». Гувернантка подчеркивает у него ошибки красными чернилками, весь-то лист у него искрасила! А у меня – ни одной-то ошибочки, слава Богу! Она ласково гладит меня по головке, говорит: «Молодец». Данька схватывает мой лист и рвет. Потом начинает хвастать, что у него есть пони, высокие сапоги и плетка. Входит крестный и жует страшными зубами:

– Ну, сказывай стишки.

Я говорю и гляжу ему на ноги, огромные, как у людоеда. Он крякает:

– Ага… «радость завсегда»? Ладно. А ты… про «спинки», ну-ка!.. – велит он Даньке.

Данька говорит знакомое мне «Где гнутся над омутом лозы». Коверкает нарочно – «ро-зы», ломается… – «нам так хорошо и тепло, у нас березовые спинки, а крылышки точно стекло».

– Ха-ха-ха!.. бе-ре-зовые!.. – страшно хохочет крестный и уходит.

– Да «би-рю-зовые» же!.. – кричит покрасневшая гувернантка. – Сколько объясняла!.. Из би-рю-зы!..

А Данька дразнится языком – «зы-зы-зы!». Горничная приносит мне кусок пирога с рисом-рыбой, семги и лимонного желе, все на одной тарелке. Потом мне дают в платочке парочку американских орехов, мармеладцу и крымское яблоко и проводят от собачонки в кухню.

Горкин торопливо говорит, шепотком:

– Свалили с души, пойдем.

Нагоняет Данька и кричит дворнику: «Васька, выведи Маштачка!» – похвастаться.

Горкин меня торопит:

– Ну, чего не видал, идем… не завиствуй, у нас с тобой Кавказка, за свои куплена… а тут и кусок в глотку нейдет.

Идем – не оглядываемся даже.

Отец веселый, с ледяным домом ладится. Хоть бы глазком взглянуть. Горкин говорит: «На Рождество раскроют, а теперь все под балаганом, нечего и смотреть – снег да доски». А отец говорит: «Не дом, а дворец хрустальный!»

Дня за два до Рождества Горкин манит меня и шепчет:

– Иди скорей, в столярной орла собрали, а то увезет Ондрейка.