Лето Господне

Это крестный Кашин, сует мне бумажный фунтик… золотистые финички, на ветке… Я смотрю вверх, в суровое, темное лицо. Крестный кивает лысой головой, угрюмо, строго. Я целую его большую руку… Он молча ерошит мне затылок. Я прижимаю финички, тычусь в скребущие висюльки, растираю глаза висюльками, тискаюсь-жмусь ко гробу… душно от ладана и свечек, тошно… Кто-то оттягивает меня и шепчет: «Чуть не спалил…» – и берет на руки. Темное прошло, узнаю банщика Сергея. Он несет меня по коридору, – «пропущайте, мальчик обмер от духоты…». Я вижу только свечки… Он кладет меня на диван в столовой, мочит из чайной чашки, сует мне финички, – «ягодки свои растерял…». Приходит со свечкой Горкин и говорит: «В детскую его, Серега… жар у него, стошнило…»

Открываю глаза – все ночь. Клин, в шубе, сидит на моей постельке и говорит-хрипит: «Жарок, и в горле что-то… завтра, на свете, буду – увидеть лучше, а пока…» Спрашивает меня: глотать не больно? «Детей пока не пускать, буду – увидеть завтра…» Проваливается в темное…

Сидит Горкин… идет куда-то… сидит около меня, и все темнеет. И вдруг светлеет, я вспоминаю что-то и спрашиваю: «Вчера?..» Он говорит:

– …и вчера певчие старались….

И я опять спрашиваю: «Вчера?..» Не могу понять: вчера?.. меня Сергей оттуда принес… сейчас принес…

– Цельные сутки, косатик, проспал… Велел тебя поднять Эраст Эрастыч, глотку на свету глядел, а ты как гусенок талый. Ничего в глотке, миндального молочка велел… и чтобы лежать велел. С расстройства, говорит… принимаешь шибко. А мы-то как напужались, беда за бедой… Меня-то напужал, ноги не ходят.

В кухне, подо мной, стучат ножами. Это повара готовят для поминок, завтра.

– Па-ра-дные поминки будут. Дядя Егор, как папашенька покойный, любит, чтобы все первый сорт… да и не за свои денежки. Го-рдый человек. Говорит теперь все: «Уж раз я взя-лся… какой человек-то был!..» Теперь проникся, какой человек ушел. И меня, слышь, жаловать стал… все меня так – «золото ненаходное!». Со мной советуется. Папашенька так внушил. «Вы, – говорит, – с Сережей нищую братию жаловали, да-к я та-кие ей поминки закажу, бу-дут помнить!» Кажному чтоб по два блина, больших, «в солнце», говорит, чтоб… и помаслить! и киселю там, и по бутылке ме-ду!.. ме-ду, косатик, слышь?.. ме-ду, говорит… «услажу им память Сережи!..» а?.. Да, «золото ненаходное…» А «золото-то ненаходное» только одно и было у нас… у-шло, косатик, золото-то наше…

Он трясется головой в платочек.

– Оба они папашеньку жалеют… теперь-то… и крестный. По-няли… не станут нас разорять, сирот. Дядя-то Егор вашего роду, го-ряч… и на руку скор, с народом, а ничего, отходчив. Папашенька ни-когда, косатик, не дрался, а только обложит сгоряча когда… и всегда повинится, серебреца нашарит… всегда у него в жилеточке звенело. А кре-сный… уж жох! А тут и он помягчел. Вексельки давеча… при дяде Егоре… вызвал меня, при мне и переписал на дальний срок… и про-центу не прибавил! Господь и зачтет, сиротские слезы пожалел. Много от него плакались… Ну, как, милок… головка не болит?.. Ну, и хорошо, отлежись маненько, в постельке уж помолишься за папашеньку… погода-то – дождь холодный с крупой, к зиме пошло. А Михал Иванов-то наш, уголь да венички-то нам возит… цельный воз можжевельнику привез, от себя… и денег не возьмет. Всю улицу застелим, и у Казанской, как на Пасху будет. Можжевелка, она круглый год зеленая, не отмирает…

– Она… бессмертная, да?

– Будто так. И на Пасху можжевелка, и под гробик, как выносить. Как премудро-то положено… ишь, подгадал ты как – бессмертная!

– Это не я, ты сказывал… как плотника Мартына несли… ты под Мартынушку все кидал… две тачки…

– Ишь, все-то упомнил. А плачешь-то чего? ра-до-ваться об таких усопших надоть, а ты… Бессмертный… Господи, Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный… Все души бессмертныи, не отмирают…

– А телеса… воскреснут?.. и… жизни будущего века, да?..

– Обязательно воскреснут! Никак, меня?.. Ужо поосвобожусь – приду.

Приходит Анна Ивановна: Егор Василич зовут.

– С тобой посижу, милюнчик. Бульонцу тебе и миндального молочка с сухариком, доктор кушать велит.

Я рад, что Анна Ивановна со мной. Она с ложечки меня кормит, будто Катюшу нашу.

– Упал у гробика вчерась, всех напугал. Даже крестный твой затревожился, сам ягодки твои с полу пособрал. Все даже подивились. Никого не жалел… а вот, пожалел. На-ка, съешь одну ягодку. Да-а… не я-годки… фи-нички. Кре-стный подарил… Все говорят, гостинчика тебе привез, сам.

Финички сладкие, как сахар, слаже. Я даю Анне Ивановне и всем… А никто не хочет, все говорят: «Это в утешеньице тебе, сам кушай».

Даже голова не кружится, только вот ножки слабы.

Только-только светает – просыпаюсь. Анна Ивановна дает сладкого лекарства, как молочко миндальное. Говорит – жарок маленький, доктор никак не дозволяет на похороны, – дождь проливной, холодный. Слышу, как воет в печке, стегает дождем в окна…

Дремлю – и слышу…

Святы-ый… Бо-о-о-же-е-е-э…
Свя-а-ты-ый… Кре-э-э…пкий…
Свя-а-а-ты-ый… Бес-сме-э-э-э-ртный…