Лето Господне

– Ничего не поделаешь, – крестный, уважить надо. И папашенька ему должен под вексельки... как крымские бани строил, одолжал у него деньжонок, под какую же лихву!.. разорить вас может. Не люблю и я к ним ходить... И богатый дом, а сидеть холодно.

– Как “ледяной”, да?..

Он смеется:

– Уж и затейник ты... “ледяной”! В “ледяном”-то, пожалуй, потеплее будет.

Вот и большой белый дом, в тупичке, как раз против Зачатиевского монастыря. Дом во дворе, в глубине. Сквозные железные ворота. У ворот и на большом дворе много саней богатых, с толстыми кучерами, важными. Лошади строгие огромные и будто на нас косятся. И кучера косятся, будто мы милостыньку пришли просить. Важный дворник водит во дворе маленькую лошадку – “пони”: купили ее недавно Дане, младшему сынку. Идем с черного хода: в прошедшем году в парадное не пустили нас. На пороге мокро, – от слез, пожалуй. В огромной кухне белые повара с ножами, пахнет осетриной и раками, так вкусно.

– Иди, голубок, не бойся... – поталкивает меня Горкин на лестницу.

Нарядная горничная велит нам обождать в передней. Пробегает Данька, дерг меня за башлык, за маковку, и свалил.

– Ишь, озорник... такой же живоглот выростет... – шепчет Горкин, и кажется мне, будто и он боится.

Видно, как в богатой столовой накрывают на стол официанты. На всех окнах наставлены богатые пироги в картонках и куличи. Проходит огромный крестный, говорит Горкину:

– Жив еще, старый хрыч? А твой умный, в балушки все?.. ледяную избушку выдумал?..

Горкин смиренно кланяется – “воля хозяйская”, – говорит, вздыхая, и поздравляет с Ангелом. Крестный смеется страшными желтыми зубами. И кажется мне, что этими зубами он и сдирает “с живого – с мертвого”.

– Покормят тебя на кухне, – велит он Горкину, а мне – все то же: “ага.... ладно, ступай,там тебе пирога дадут...” – и тычет мне грязный бумажный рублик, которого я боюсь.

– Стишок-то кресенькому скажи... – поталкивает меня Горкин, но крестный уже ушел.

Опять пробегает Данька и тащит меня за курточку в “классную”.

В большой “классной” стоит на столе голубой глобус, у выкрашенной голубой стены – черная доска на ножках и большие счеты на станочке. Я стискиваю губы, чтобы не заплакать: Данька оборвал крендель-шнурочек на моей новой курточке. Я смотрю на глобус, читаю на нем – “Африка” и в тоске думаю: “скорей бы уж пирога давали, тогда – домой”. Данька толкает меня и кричит: “я сильней тебя!.. на левую выходи!..”

– Он маленький, ты на целую голову его выше... нельзя обижать малыша... – говорит вошедшая гувернантка, строгая, в пенсне. Она говорит еще что-то, должно быть, по-немецки и велит нам обоим сесть на скамейку перед черным столом, косым, как горка: – А вот кто из вас лучше просклоняет, погляжу я?.. ну, кто отличится?..

– Я!.. – кричит Данька, задирает ноги и толкает меня в бок локтем.

Он очень похож на крестного, такой же черный и зубастый, – я и его боюсь. Гувернантка дает нам по листу бумаги и велит просклонять, что она написала на доске: “гнилое болото”. Больше полувека прошло, а я все помню «гнилое болото» это. Пишем вперегонки. Данька показывает свой лист – “готово”! Гувернантка подчеркивает у него ошибки красными чернилками, весь-то лист у него искрасила! А у меня – ни одной-то ошибочки, слава Богу! Она ласково гладит меня по головне, говорит – “молодец”. Данька схватывает мой лист и рвет. Потом начинает хвастать, что у него есть “пони”, высокие сапоги и плетка. Входит крестный и жует страшными зубами:

– Ну, сказывай стишки.

Я говорю и гляжу ему на ноги, огромные, как у людоеда. Он крякает:

– Ага... “радость завсегда”? – ладно. А ты... про “спинки” ну-ка!.. – велит он Даньке.

Данька говорит знакомое мне – “Где гнутся над омутом лозы...”. Коверкает нарочно – “ро-зы”, ломается... – “нам так хорошо и тепло, у нас березовые спинки, а крылышки точно стекло”.

– Ха-ха-ха-а..! бе-ре-зовые!.. – страшно хохочет крестный и уходит.

– Да “би-рю-зовые” же!.. – кричит покрасневшая гувернантка – сколько объясняла!.. из би-рю-зы!..

А Данька дразнится языком – “зы-зы-зы!”. Горничная приносит мне кусок пирога с рисом-рыбой, семги и лимонного желе, все на одной тарелке. Потом мне дают в платочке парочку американских орехов, мармеладцу и крымское яблоко и проводят от собачонки в кухню.

Горкин торопливо говорит, шепотком – “свалили с души, пойдем”. Нагоняет Данька и кричит дворнику – “Васька, выведи Маштачка!” – похвастаться. Горкин меня торопит:

– Ну, чего не видал, идем... не завиствуй, у нас с тобой Кавказка, за свои куплена... а тут и кусок в глотку нейдет.

Идем – не оглядываемся даже.

Отец веселый, с “ледяным домом” ладится. Хоть бы глазком взглянуть. Горкин говорит – “на Рождество раскроют, а теперь все под балаганом, нечего и смотреть, – снег да доски”. А отец говорил, – “не дом, а дворец хрустальный!”.

Дня за два до Рождества, Горкин манит меня и шепчет:

– Иди скорей, в столярной “орла” собрали, а то увезет Ондрейка.