Лето Господне

Чтобы не плакать, я все думал о пистолетике. И молился, чтобы стало легче папашеньке, и мы стали бы играть вечером в лото и “скачки” на грецкие орехи и пить шоколад с бисквитами, как прошлый год. Отец попросил, чтобы ему потуже стянули голову мокрым полотенцем. Матушка с Анной Ивановной пошли за ширмы, и Маша подала им туда лед в тазу.

Сестры держали у губ платочки, глаза у них были красные, напухшие. Только тетя Люба была в спальной, а другие родные остались в гостиной рядом. Им сказали, что в спальной душно, потом их пустят – “проститься”. Я испугался, что надо уже прощаться, и заплакал. Тетя Люба зажала мне рот и зашептала, что это – гостям прощаться, скоро они уедут, не до гостей. Она все грозилась нам от окна, когда сестры всхлипывали в платочки.

Нас давно не пускали в спальню. Анна Ивановна сказала:

– Ну, как, голубок, пустить тебя к папеньке, он в тебе души не чает, уж очень ты забавник, песенки ему пел... – и целовала меня в глазки. – Ишь, слезки какие, соленые-соленые. Все тебя так – “Ванятка-Ванятка мой”. А увидит тебя сиротку, пуще расстроится.

Матушка велела Анне Ивановне раздвинуть ширмы. Отец лежал высоко в подушках, с полотенцем на голове. Лицо его стало совсем желтым, все косточки на нем видны, а губы словно приклеились к зубам, белым-белым. На исхудавшей шее вытянулись, как у Горкина, две жилки. Отец, бывало, шутил над ним: “уж и салазки себе наладил, а до зимы еще далеко!” – про жилки, под бородкой. Жалко было смотреть, какие худые руки, восковые, на сером сукне халатика. На нас загрозилась тетя Люба. Я зажмурился, а сестры закашлялись в платочки. Только Коля вскрикнул как в испуге, – “папашенька”!.. Анна Ивановна зажала ему рот.

– Дети здесь... благослови их, Сереженька... – сказала матушка, бледная, усталая, с зажатым в руке платочком.

Отец выговорил, чуть слышно:

– Не вижу... ближе... ощупаю...

У меня закружилась голова, и стало тошно. Хотелось убежать, от страха. Но я знал, что это нельзя, сейчас будет важное, – благословение, прощание. Слыхал от Горкина: когда умирают родители, то благословляют образом, на всю жизнь.

Матушка подвела сестриц. Отец поднял руку, Анна Ивановна поддерживала ее. Он положил руку на голову Сонечке. Она встала на колени.

– Это ты... Софочка... благословляю тебя... Владычицей Казанской... Дай... – сказал он едва слышно, в сторону, где была матушка.

Она взяла со столика темный образ “Казанской”, очень старинный. Анна Ивановна помогала ей держать образ и руки отца на нем. И с ним вместе они перекрестили образом голову Сонечки.

– Приложитесь к Матушке-Казанской... ручку папеньке поцелуйте... – сказала Анна Ивановна.

Сонечка приложилась к образу, поцеловала папеньке руку, схватилась за грудь и выбежала из спальни. Потом благословил Маню, Колю. Анна Ивановна поманила меня, но я прижался к печке. Тогда она подвела меня. Отец положил мне на голову руку...

– Ваня это... – сказал он едва слышно, – тебе Святую... Троицу... мою... – больше я не слыхал.

Образ коснулся моей головы, и так остался...

В столовой все сидели в углу, на шерстяном диване; я к ним притиснулся. После узнали, что отцу стало дурно. Приехал Клин и дал сонного.

Все разъехались, осталась только тетя Люба. Она сказала, что отец говорил все – “мать не обижайте, слушайтесь, как меня... будьте честные, добрые, – не ссорьтесь, за отца молитесь...”.

Нас уложили рано. Я долго не мог заснуть. Приходила Анна Ивановна, шептала:

– Умница ты, будь в папеньку. Про всех вспомнил, а глазки-то уж не смотрят. И меня узнал, Аннушку, пошептал, – “спасибо тебе, родная...”. Голубочек ты мой сиротливый... – “родная”... так и сказал.

Мне стало покойно от ласковых рук. Я прижался губами к ним и не отпускал...

А потом пришел Горкин.

– Хорошо было, чинно. Благословил вас папашенька на долгую жизнь. Тебя-то как отличил: своим образом, дедушка его благословил. Образ-то какой, хороший-ласковый: Пресвятая Троица... ра-достный образ-те... три Лика под древом, и веселые перед Ними яблочки. А в какой день-то твое благословение выдалось... на самый на День Ангела, косатик! Так папашенька подгадал, а ты вникай.

После узналось, что отец сказал матушке:

– Дела мои неустроены. Трудно будет тебе, Панкратыча слушай. Его и дедушка слушал, и я, всегда. Он весь на правде стоит.

И Василь-Василича помянул: наказал за него держаться, а опора ему Горкин. Когда сказали Василь-Василичу, – уж после всего, – он перекрестился на образа и сказал:

– Покойный Сергей Иваныч держал меня, при моем грехе... пони-мал. И я жил – не пропал, при них. Вот, перед Истинным говорю, буду служить, как Сергей Иванычу покойному, поколь делов не устроим. А там хошь и прогоните.

И слово свое сдержал.

Соборование

На Покров рубили капусту. Привезли, как всегда, от огородника Пал-Ермолаича много крепкой, крупной капусты, горой свалили у погребов. Привезли огромное “корыто” – долгий ящик, сбитый из толстых досок, – кочней по сотне рубит, сечек в двадцать. Запахло крепким капустным духом. Пришли банщицы и молодцы из бань, нарядные все, как в праздник. Веселая работа.